Рю Мураками - Экстаз
Бауэри не был настоящим бедонвилем, это была, скорее, особая зона, куда стекались все бездомные, клошары и бомжи города. Они теперь уже больше не мылись и, естественно, не меняли одежду. И поскольку каждый спешил напиться, как только продирал глаза, повсюду стоял смрадный запах. Поэтому неудивительно, что квартал, охватывающий около двадцати улиц и улочек, оказался в стороне от остального мира, даже если вы всегда могли выйти оттуда, двигаясь в любом направлении. В десять минут вы могли оказаться у подножия Трам Тауэр, или у Тифани, или рядом со зданием Дакоты. Однако в этих местах невозможно было встретить кого-нибудь. Это были просто точки на карте города, здания, мимо которых проходишь и не останавливаешься. Здесь мог пройти кто угодно.
Какой-то сморщенный, засаленный и вонючий тип, довольно маленького роста, ни возраст, ни расовую принадлежность которого определить было невозможно, уселся рядом со мной. За три дня до отъезда в Нью-Йорк я перестал бриться, мыться и менять белье. Я вовсе не собирался таким образом остаться незамеченным, но я давно понял, что обитатели этого квартала особенно чувствительно относились к тому, в чем выражалось у ближнего усилие воли. Здесь сразу бы вычислили шпиона, даже если бы он не мылся до этого полгода. В то же время сюда можно было явиться в смокинге, только что выйдя от парикмахера: стоило только проявить в той или иной форме отчуждение или выйти за рамки общества, чтобы тебя тут же приняли за своего.
Сосед рассматривал меня, регулярно, раз в минуту, поднося к губам горлышко бутылки, которую он держал в правой руке: виски неизвестной марки.
— Хочешь? — спросил он меня. Голос у него был скрипучий. Честно говоря, я не понял, сказал ли он это по-английски, потому что он просто протянул бутылку, помотав ею у меня перед глазами. На запястье у него был широкий шрам. Вертикальный. Если бы он был горизонтальный, можно было бы предположить попытку самоубийства, но этот шрам был вертикальный и вызывал у вас какое-то странное чувство отвращения, почти дурноты. Я кивнул и взял бутылку. Было еще рано. Я отпил глоток. Это оказался бурбон. Бурбон какой-то неизвестной мне марки. Похоже на коньяк. «Откуда у этого доходяги такое отменное спиртное?» — подумал было я. как вдруг:
— Хм! Бутылочка «Джорджа Дикенса», — сказал по-японски человек, подошедший к нам сзади.
— Ну как? Видел ее?
Я кивнул.
— А чего тебе опять здесь надо?
— Честно говоря, сам точно не знаю, — ответил я. Одет он теперь был несколько иначе, чем в первый раз, когда я его видел. Те же длинные волосы и борода, но теперь на нем были засаленные вельветовые брюки, на плечи накинута куртка в грязных пятнах, что делало его похожим скорее на любителя турпоходов, чем на бомжа-пропойцу. — Меня просили вернуться, чтобы задать вам несколько вопросов.
— Как дела у Кейко? — спросил он, достав из кармана пачку сигарет «Пэл Мэл» без фильтра. Одну он протянул типу с бутылкой бурбона, вторую закурил сам. — Ничего?
— Не знаю. Я видел ее всего один раз.
— Ну а когда ты задашь мне свои вопросы, что собираешься делать? Репортаж, что ли?
— Это она попросила меня вернуться. Может быть, я вас удивлю, но мне и самому хотелось еще раз вас увидеть.
— В молодости мне повезло, я разбогател, — сказал он, расхохотавшись. — Черт, здесь дуба дашь, пойдем-ка куда-нибудь.
Он поднялся и зашагал прочь. Я последовал за ним. Тип с бурбоном тоже пошел за нами, но так как мы шли слишком быстро, он отстал и присел на тротуаре. Вскоре мы проникли через узкую дверь в своего рода огромное кафе, которое снаружи ничем не привлекало взгляда — ни неоновыми лампами, ни вывеской, ни указателем. Там расположилась компания геев, распивавших какой-то прозрачный алкогольный напиток. Джин или водку. Повсюду стояли деревянные столы с высокими табуретами, как у барной стойки, пол был усеян окурками, фруктовыми очистками, пустыми бутылками и прочими нечистотами, которые мне сложно было бы даже определить. Педики приветствовали вошедшего. Он ответил им, сделав знак рукой. К нам подошла официантка лет сорока с асимметричным лицом.
— «Фрэнк Синатра», — сказал он.
Я заказал пиво.
— А что это — «Фрэнк Синатра»?
— Смесь «Вайлд Тюркей» и джина «Тангери». Можно еще смешивать «Канадский клуб» с «Абсолютом», но тогда это уже будет «Гарри Купер». Коньяк с шерри — и получишь «Жана Габена». Я сам все это придумал. И именно эти коктейли пользуются самым большим успехом в этом баре. Тебе сколько лет?
Казалось, у него настоящий дар располагать к себе и выводить вас из равновесия. Да, именно то самое. Сила, которую источал его взгляд.
— Хм! Почти тридцать? В твоем возрасте у меня уже была хибарка из белого золота! Я разъезжал на «ягуаре» и «феррари». «Феррари», правда, был всего лишь 308-й, но с девчонками проходило только так. Я стал богатым и знаменитым в одну ночь. Просто прожив три года в Нью-Йорке и сняв две музыкальные комедии. Останься я в Штатах, так бы и плавал в том же дерьме, но в Японии я сделался звездой.
Он пригубил свой «Фрэнк Синатра», я заказал еще одно пиво. Официантка принесла мне «Корону» с четвертинкой зеленого лимона, засунутого в горлышко. Лицо у нее в самом деле было странное: правая часть производила впечатление, будто ее били: вздувшаяся и какого-то серого цвета, левая же, наоборот, была такая белая, что даже проступали веснушки. Мне было неловко, и, встретившись с ней взглядом, я отвел глаза. Японец же стал мило с ней перешучиваться, примостив руку на ее зад. Я ничего не понял из того, что они сказали друг другу. Должно быть, это было нечто вроде местного жаргона.
— Знаешь, когда-то, уже довольно давно, я писал пьесы, какую-то муть для театральных постановок, и вот сейчас, когда я вижу тебя перед собой, мне так тошно. Так тошно вспоминать, говорить об этом. Кстати, тебя как зовут?
— Миясита, — ответил я и отпил глоток «Короны». Не знаю, может быть, это воздух Нью-Йорка, эта смесь пара и сухости действовала так, но я вдруг с какой-то даже ностальгией вспомнил порошок, которым угостил меня Мартышка, мелкая рок-звезда. «Корона» и правда шла гораздо лучше после дозы кокаина.
— Миясита? А чем занимаешься? Ах да! Когда мы в первый раз пересеклись, ты, помнится, держал отражатель; снимаешь видеоклипы? Так?
— Не совсем, но и это тоже. Я, скорее, занимался продажей видеопродукции, — начал было объяснять я ему, как он вдруг прикрикнул:
— Да мне плевать!
Я так и подскочил. Сразу напрягся…
— Спокойно, спокойно, — прибавил он, залпом опрокинув свой «Фрэнк Синатра». — Что, не нравится, когда я повышаю голос? Голос! Это самое трагическое из всего, чем мы обладаем. А у меня уже нет сил, чтобы выносить трагедии. Они меня смущают, все эти голоса. Ну, как тебе Кейко? Как она тебе показалась?
— Показалась? Я еще никогда не встречал такой женщины.
— А ты знаешь, что этой девице сейчас всего двадцать три, от силы двадцать четыре! Потрепала ее жизнь, а? Или, скорее…
Он называл Кейко Катаоку «эта девица». Человек, находившийся сейчас передо мной, в точности соответствовал тому, как она мне его описала. Я так и застыл в недоумении. Я никогда не завидовал мужчинам, которые имели многих женщин. В том мире, в котором я вращался раньше, мире видеопродукции, было много таких, для кого это было высшей целью, можно даже сказать, что они и жили только для этого. Друзьям моего шефа нравилось развлекаться в групповухах с актрисами порновидео, которых они снимали пачками. И все девицы, которые участвовали в этом, были, естественно, одна уродливее другой. Девицы, готовые на все ради лишнего доллара. Никакого самолюбия, никакого стыда. А без стыда нечего искать и эротизма. Сплошные случки гиппопотамов. Кейко Катаока была другая. Женщина, для которой было полно запретов, которая знала, что такое стыд… который она пыталась подавить. А как было с этим у Рейко? Рейко была актрисой и танцовщицей. Все женщины, о которых упоминала Кейко Катаока, обладали обостренным чувством самолюбия, особенным стыдом, какой-то гордостью, от которых они в определенный момент отказывались. При этом их ничто к тому не подталкивало, никакое насилие не вынуждало. Ими правило одно лишь возбуждение. Желание. То желание, которое постепенно обретало определенную форму и которому они уступали, будучи в полном сознании. Именно это и должно было больше всего потрясать их. Потому что, насколько позволяли мне судить об этом мои познания в кибернетике, тот, например, кто изобрел электронное сообщение, топливо, не содержащее свинца, экзамены в магистратуру или какую-нибудь избирательную систему, непременно должен был застыть, пораженный тем, что он совершил. В то время как в муках ревности иные начинают в конце концов чувствовать себя полным дерьмом.
— …Или, скажем, лишь подумав о ней, ты уже чувствуешь, как у тебя в штанах кое-что зашевелилось. Ну да, точно, ты ведь и сейчас немного возбужден, — добавил он с улыбкой, взглянув на меня. — Так и есть; что, Кейко удостоила тебя длинной исповеди?
