Илья Масодов - Школа 1-4
— Птицы поют… Слышишь, брат?..
Варвара поднимает пистолет и стреляет ему в лицо. Яков валится набок, выплёскивая из пробитой головы немного крови, я встаю и забрасываю снегом костёр. Вместе мы оттаскиваем тело Якова в сугроб. Варвара всё время пытается вытереть слёзы, закусив посиневшую без крови губу. Она не может по-настоящему заплакать.
Мы идём всю оставшуюся ночь, даже не думая об осторожности. Утром мы находим Василия, там, где закончился его путь, лежащего в провалившемся насте, как в саркофаге, весь снег вокруг него запятнан остывшей кровью, горло разорвано, и ты, Василий, и ты её не взял, любого зверя мог ты взять, один на один, вцепившись мёртвой хваткой в горло, днями и ночами не сходя с кровавого следа, никто не мог уйти от тебя, и она не ушла, она повернула и убила тебя, тебя, врождённого охотника, различавшего снег на запах, возраст дерева на слух, никогда не узнаем мы теперь, как ты умер, как она обманула тебя, мы закапываем тебя в снег и клянёмся, что принесём в это место её почки, ты всегда ел почки сырыми, Василий, жди нас тут, мы скоро вернёмся, жди нас, друг.
Час за часом мы догоняем снегурочку, она движется всё медленнее, её сжигает адский огонь, новый день выдаётся пасмурным, и это её последний день. Я уже давно не вижу её, не знаю, о чём она думает, что видит перед собой, настолько глубоко ушла она во мрак своей нежити, куда нет доступа даже мне, несчастная Катя, девочка с длинной мягкой косой, неужели это ты?
Около полудня лес редеет, и мы выходим на берег замёрзшей реки.
— Вон она! — вскрикивает Варвара, показывая рукой на другой берег. Я замечаю маленькую фигурку, она мучительно хромает пологим белым склоном берега, проваливаясь в глубокий снег. На мгновение мне даже становится её жалко, всё-таки она тоже живое существо, которое уже обречено умереть, да ещё и маленькое, раненое, несчастное.
— Отсюда не попасть, — говорит Варвара, бегом спускаясь ко льду.
Я бросаюсь за ней. Лёд хрустит и проламывается под нашими сапогами. Скользя и отчаянно перебирая ногами, я добираюсь до места, больше присыпанного снегом, где потолще, и валюсь грудью на винтовку, чтобы уменьшить давление на лёд. Варвара с руганью выбирается из провалившейся под её коленом впадины и ползёт дальше, с треском поверхность льда уходит под ней в тёмную глубину воды, она снова выныривает, я хватаю ремень её винтовки, тяну на себя. И тут я чувствую, как мороз въедается в кожу, и понимаю, что это ловушка, я тяну изо всех сил, но мне уже не вырвать ноги Варвары из вцепившегося в них льда, лёд ломается, хрустит, но крепче сжимает хватку, Варвара дико визжит от боли, колотит по нему руками, бросив оружие, лицо её всё в поту, рот приоткрыт, почему я должен видеть, как она умирает, я не хочу, но я должен тянуть до последнего, пока есть хоть крошечный шанс вытащить её, она взвизгивает, сдавленно, от ломающей её тело тисочной пытки, это лёд встаёт снизу, из воды, Господи, неужели она смогла остановить целую реку? Лёд встаёт, ломаясь и пронзительно скрипя, лёд плачет и воет, поднимаясь со дна ввысь, белые горы вздымаются под нами, нас несёт ввысь, и Варвара рвётся из моих рук, вжимая голову в плечи, она прокусывает свои губы, которые не могла прокусить тогда, у догоравшего костра, кровь хлынула у неё изо рта, это конец, её раздавило, я видел, как её раздавило, я же смотрел ей прямо в лицо. Всё, мне не нужны больше твои безжизненные ледяные руки, женщина, я встаю, я не желаю больше ползти, как червь, я встаю и смотрю на снегурочку, она остановилась на вершине склона, она же не может морозить на ходу. Винтовка лежит у моих ног, со звериным рычанием я рву на себя ремень оружия и бросаюсь вперёд, бешено хрипя, карабкаюсь обледеневшим склоном вверх, и там, наверху, передо мной открывается долина, поросшая молодой сосной, и я вижу объект номер один: что-то наподобие огромной чёрной косой эстакады, уходящей в землю, её окружает бетонная стена с колючей проволокой наверху, башни с пулемётами, часовые, идиоты, хочется заорать мне, что ей ваши пулемёты, что ей ваша проволока, ей же не надо внутрь, так-то вы охраняете объект номер один, бога душу вашего мать!
Я задыхаюсь, у меня так мало осталось сил, я несусь по склону, где же ты, моя девочка, мягкая длинная коса, пионерка моя с робкой детской улыбкой на губах, я знаю, ты села где-то в снег, сожмурившись от боли, сжав кулачки, ты приоткрыла рот, нет, ты не сделаешь этого, где же ты, дай мне найти тебя, ах проклятые сосны, в которых потерялся твой след, дай же мне найти тебя, а прострелю тебе грудь, нет, я прострелю тебе лицо, ты вздрогнешь, как сладко ты вздрогнешь, в последний раз, откроются твои глаза, высохнут твои слёзы, я прострелю тебя навылет, я всуну дуло в твой рот, я переведу затвор, я хочу, чтобы голову тебе выбило, ласточка моя, чтобы проломило, стукнуло в древесину, чтобы чистый, пронзительный свист серебра проколол тебя, чтобы ты вздрогнула и затихла, это не стыдно, вздрогнуть, потому что вздрогнешь ведь уже не ты, труп твой вздрогнет и начнёт дёргаться, мёртвое тело, да что я тебе говорю, ты и сама всё понимаешь.
Я нахожу тебя, сидящей под деревом, на снегу, ты сидишь, держишься за колено, тебе больно, слёзы текут по щекам, я не знал, что ты до сих пор можешь плакать, ты видишь меня, я пришёл тебя прикончить, ты еле слышно хрипишь, я знаю, тебе больно, не плачь, сейчас всё кончится, смотри, вот винтовка, возьми её в рот, вот так, возьми её в рот, я слышу, как зубки твои стучат по железу, думаешь — не выстрелит? Пошире открой глаза, они не так уж и темны, они светлее, чем казалось, перестань дрожать, бах! Вот ты и вздрогнула, руки разжались, струйка крови изо рта, о, как быстро светлеют твои глаза, как небо после уходящей грозы, вот и кончился твой путь, ласточка, всё уже позади.
С оглушительным, скрежещущим грохотом рушится эстакада за моей спиной. Маленькая мёртвая девочка с передавленной шеей и простреленным коленом, пионерка Котова Катерина превратила железо в хрупкое стекло, понизив температуру до космического нуля. Под собственной гигантской тяжестью рушится оно, земля проваливается вниз, отверзая под собой дикую бездну. Адский пламень восходит к небу, за грехи наши, адский пламень поджигает остывшее солнце, летним зноем пылает оно над цветущими белыми садами нашей юности, на трибуну поднимается товарищ Сталин, в белом кителе, такой, каким ты видела его на дне облачных рек, раскрываются двери, дети бегут подарить ему цветы, пионерка в белой рубашке и синей юбочке дарит ему цветы, дарит ему белые цветы, светлы и ясны её глаза, твои глаза, он узнаёт в замершей от волнения девочке тебя, глядевшую на него с облаков, он улыбается тебе, склоняется и целует тебя в губы, о, как нежны они, твои любящие детские губы, как сладки, словно сахарной пудрой посыпали их цветущие белые сады, сонные сады, и, поцеловав тебя, он выпрямляется, улыбнувшись, машет рукой, глаза его стекленеют, и падает он на пол, падает он, как памятник, кровь из вещего рта, бьёт ногой, Сталин мёртв, Сталин мёртв, самолёты в небе теряют высоту, пикируя в землю, разбивая крыши домов, праздничные толпы разбегаются с площадей, пароходы тонут в морях, со скрежетом сходят с рельс поезда, и из пыльных, солнечных далей, из неведомых, коричневых лесов движутся танки, тысячи танков, тысячи мотоциклов с колясками, где сидят чужие солдаты в широких касках, играют на губных гармошках, и над ними гудят тупорылые самолёты с чёрными крестами на крыльях, рвутся бомбы, сдирая с земли траву, выламывая деревья, разбивая на куски дома, а Сталин мёртв, Сталин мёртв, и никто нам уже не поможет.
Ключ от бездны
1. Печать проклятия
«И скажет старик: я не видел этого, и дед мой не видел этого, и дед деда моего. Но станет именно так, как никогда не было, ибо вот, говорю вам: есть предел тьме.»
Свет, Глава 2.Сердце Любы сжалось: все ученики 5-го Б подняли головы от тетрадок и смотрят теперь на нее. В классе установилась гнетущая тишина. Люба замирает у порога и сперва глядит в пол, но затем, сообразив, что это, может быть, стыдно — глядеть в пол, поворачивает глаза к окну напротив, где ничего не видно, кроме листвы одного дерева.
— Это ваша новая соученица, Люба Николаева, — чистым, просто кристальным голосом произносит приведшая Любу Лариса Константиновна, учительница рисования с крошечными золотыми серьгами в аккуратных ушах. Люба еще больше холодеет. Она вспоминает, что впереди целых пять уроков, которые надо просидеть среди этих чужих детей, и ей мучительно хочется домой. Может, изобразить тошноту? Ее и вправду начинает немножко подташнивать.
— На наш первый в этом году урок, в среду, не забудьте принести акварельные краски, — произносит кристальная Лариса Константиновна за Любиной спиной. До свиданья, дети, — добавляет она, и Люба чувствует, хотя и не может увидеть, что учительница рисования улыбнулась, перед тем как уйти.
