Алистер Кроули - Дневник наркомана
За что я Петушка люблю, так это за его остроумную речь. Но по той или иной причине, эти вспышки остроумия не происходят, как бывало — не столь часто, я имею в виду. Кроме того, он, похоже, шутил с самим собой.
Большею частью, я не понимаю смысл его слов. Еще новость — он стал помногу сам с собою разговаривать. Это выглядит отталкивающе.
Я не знаю, почему это случилось. Малейшая вещь раздражает меня до абсурда. Думаю это от того, что каждый инцидент, даже приятные вещи, отвлекают меня от единственно важной мысли — как пополнить запас, уехать в Кент, немного отлежаться и развлечься уже по-настоящему, как нам это удавалось месяц назад.
Я уверена, тогда бы к нам вернулась любовь; а она — единственная вещь, имеющая смысл в этом или следующем из миров.
Я чувствую, что до нее рукой подать; но промахиваюсь на целую милю — от этого еще хуже, когда так близко, и все же — так далеко…
Только что мне в голову пришла очень забавная вещь. В нашем сознании есть нечто, что мешает думать о том, чего тебе не хватает.
Последней глупостью было с нашей стороны рыскать по Лондону за наркотиком, и связаться с дрянными людишками, как это вышло у нас в Неаполе. До сегодняшнего вечера мы и не догадывались, что нам следует, только и всего, проведать Царя Лестригонов. Уж он-то даст то, что нам необходимо, по сходной цене.
Странно, также, что первый об этом подумал Петушок. Мне известно, как ненавистен ему этот человек, хотя он признается в этом только когда бывает вспыльчив, что, как я знаю, абсолютно ничего не значит…
Мы приехали в студию Лама на такси. Вот не везет, он куда-то вышел! Там была девушка, высокая, худая женщина с белым лицом, напоминавшим клин. Мы несколько раз намекнули ей, однако она не поняла и, как ни измучены мы были, мы не стали портить рыночные отношения, прямо сказав ей, что нам нужно.
"Царь должен быть завтра утром", — сообщила она.
Мы ответили, что придем в одиннадцать часов.
Вернулись к себе. Ночь прошла паршиво из-за экономии. Мы не осмеливались признаться друг другу, чего мы на самом деле теперь опасались больше всего на свете — как бы он не отвернулся от нас…
Не могу спать. Петушок тоже лежит с раскрытыми глазами и смотрит на потолок. Он не шевельнет и мускулом. Его безразличие ко мне бесит меня. Но, в конце концов, и он мне не интересен. Я не нахожу себе места, точно Вечный Жид. В тоже самое время я ни на чем не могу сосредоточиться. Вот, царапаю все происходящее себе в дневник. Описывая мои ощущения, я, в известной степени, отделываюсь от них.
А совсем уж отвратительно то, что я вполне понимаю, чем занимаюсь. Этот путаный, брюзжащий хлам и есть заменитель, занявший место любви?!
Чем я проштрафилась перед любовью? У меня такое ощущение, будто я умерла и заброшена в некое жуткое место, где нет ничего, кроме голода и жажды. Все потеряло значение, кроме наркотиков, а они, сами по себе, не дают избавления.
20 Августа
До чего же я устала, устала, устала!..
Мое предостережение насчет Царя подтвердилось. Имела место весьма неприятная сцена. Мы оба были страшно изнурены, когда приехали туда (Я что-то не могу согреть руки и ноги, и с моим почерком также творится что-то неладное).
Питер Пен решил, что будет лучше всего напомнить в шутливой манере сделанное когда-то Ламом замечание, что нам придется к нему обратиться, если возникнет нужда, а потом уже ознакомить его с предметом, в котором мы нуждаемся.
Но он грубо опередил нас, не успели мы и рта раскрыть.
— Ни к чему рассказывать мне, чего вам не хватает, — сказал Царь, — нужда налицо.
Он произнес эти слова уклончиво, так, чтобы нас не обидеть; но мы инстинктивно поняли, что он имеет в виду мозги.
Однако Питер, отчаянный чертенок, не уступил своих позиций. Вот за что я его люблю.
— Ах да, героин, кокаин, — вымолвил Царь. — Очень сожалеем, но на данный момент оными не располагаем.
Изверг, казалось, не сознавал наших страданий. Он разыгрывал перед нами извиняющегося приказчика.
— Но позвольте показать мне наши последние строки про морфий.
Я и Петушок обменялись тусклыми взглядами. Несомненно, морфий был бы лучше, чем ничего. И тогда (как вам это понравится?) зверюга извлекает журнал в голубой обложке из вертящегося книжного шкафа, и зачитывает вслух длинное стихотворение. Настолько драматичны были его интонации, настолько жива нарисованная им картина, что мы сидели, точно завороженные. Словно кто-то запустил в наши внутренности длинные щипцы и выкручивает их. Закончив чтение, Царь отдал стихи мне.
— Вы должны подклеить это, — сказал он, — в ваш Магический Дневник.
Что я и сделала. Сама не знаю зачем. В самоистязании есть некое удовольствие. Не так ли?
Жажда!Не та, что в глоткеПусть свирепей и злейСредь физических мук —Только она пробила сердцеХристаИсторгнув единственный дикий крик"Пить!" за всю Его агонию,Пока солдаты играли в кости и пьянствовали:И не та мягкая жаждаЧто зовет рабочего к вину;Не телесная жажда(Будь неладно ее неистовство)Когда рот полон песка,А глаза слиплись, и ушиМорочат душу, пока ейНе послышится,Вода, вода рядом,Когда человек ногти вонзаетСебе в грудь, и пьет свою кровьКоторая уже сгустиласьи свернулась.Когда солнце — живой дьяволИзрыгающий блевотину зла,А ночь и луна лишь потешаютсяНад несчастным на голой скале,И высоко изогнутый купол небесКак его небо, пересох и безводен,И пещеры его высохшего сердцаЗабиты песком солончаков!Не она! не внесенная в списокЖажда;Плоть и дух заодноПредатели, обернулись черной душойИщут место ударитьПо жертве, уже настроеннойПо одной безмерной тональности раны;Каждая кость в отдельностиХолодна, воплощение стона,Что разлит из ледяного семениНеумолимого червя Геенны;Каждая капля рекиКрови дрожит и пылаетОтравой тайной и горькой —Подобно последнему содроганиюВо плоти щербатых кинжалов.(С глазами, налитыми кровью и тупо-остекленелымиВопящий Малаец бредет, спотыкаясь,Через свой пораженный ужасом поселок).Так и кровь ввинчивает свою больСардонически сквозь сердце и мозг.Каждый нерв в отдельностиНе спит, и бдит на кривойАсимптота которой "никогда!"В гиперболическом "навсегда!"Истерзанный и горящий змейСтреляет в нее отравой,Как будто это может утолитьБоль на десятую долю минуты.Проснись, проснись навсегда!Проснись, как не может никтоПока сон — возможный финал,Очнись в пустоте, в той безднеЖажда которой есть эхо здешнейЧто жертвует, мир без конца,(Мир без конца, Аминь!)Человека, которыйСбивается и поддаетсяНа пресловутое "день и час"На приманку снежно-звездного поляГде цветет опиумный мак.Всего лишь укол иглы,Набранный из скважины чародея!И этого довольно, чтобы переманитьДушу с небес в ад?Или дух человека отвык, отучилсяСтрашиться своих богов и духовРади пресмыкания у пристрастия дьявольских стоп?Неужто так ужасно неравенство сил —Наследник чудесных веков,И земного венца на час,Господин прилива и громаПротив сока цветка?Эх! в реве и рыкеВсех армий грехаЭто единственное сражениеКоторое он, как известно, никогда не выигрывал.Раб этой жажды — не той,О которой пишу здесь ничтожно,Не той, что чернеет в мозгу от укусов,А в душе еще пуще разбитой!Не смеешь ты думать о худшем!По ту сторону беснования и клекотаАд физического желанияЛежит, в онемелом мозге,На краю времени и пространства,Бездна, неизмеренная, незапечатанная —Там ее призрачный лик!Это Она, она, что отыскала меняВ морфяной медовый месяц;Шелком и сталью меня сковала,Погрузив с головой в ядовитое молоко,Ее руки даже сейчас сжимают меня,Удушая до потери сознанияКоторое все еще — но, О, как редко! —Приходит при погружении иглы,Взирает пристально и прямо,Нет нужды ласкать и манитьЕе раба страхом поцелуя,Ее ужас переходит в негоЗная, что чрево — гадючья матка,В крапинках и черную полоскуПо ржаво янтарным чешуям,Там его могила —Вытягивающая жилы скрипучая дыбаНа которой он орет — как он орет!Купол ее черепа сводчат,Ее безумные монгольские глаза,Чей взгляд искривили экстазыОт вещей неприкосновенных, вознесенныхДалеко по ту сторону звезд и небес,Брызжет янтарем и гагатом —И нос собачий чует добычуМясистый, тяжелый, вульгарный,Звериный и перебитый,А под ним — ее рот, что каплетКровью с губСкрывающих клыки змеи,Каплет на ядовитое вымя,На горные склоны, что тревожатИ твой дух болезненно содрогаетсяПри намеке, что худшее еще впереди.Оля! золотая блеснаВ крючках бесконечной боли,Роковая, фанатичная подругаОтравленного тела и мозга!Оля! Имя, что глядит с ухмылкойРаспутного томления и мошенничества,Шепчет в бесноватые ушиСекретное заклинание своего рабства.Омерзение и в самом деле сильно,А соблазн еще сильнее,Раскачивает на качелях тлеющей кадильницыдым чувств одуряющего запаха!За моей спиной, за спиной, надо мнойСтоит она — зеркало любви.Нежны ее пальцев суставы;Ногти полированы и заострены,И с золотыми шпорами:Ими она терзает мозг.Ее похоть холодна, угрожающе;И бледны ее Китайские щеки,Когда она изящно поглощает, нечестиваяУстами спрута, и зубамиЧерными и истертыми,Кровь и пульпу с ногтя.В былые дни для заклятья ееОдного быстрого укола было довольно:Она явилась как воплощенная любовь,В те часы, когда я впервые пробудил ее.Мало помалу я открылПравду о ней, сорвав покровы,Горестную за пределами всех границ,Гнусную по ту сторону отвращения.Черная, эта чума из колодца,Как видны ее гноящиеся прыщи,Как кусают зловонные поцелуиКогда ласкает ее аспид.Дракон манящий и пугающий,Тигр похоти и ярости,Живой в цепях мертвецов,Живучая слизь среди праха,Позорно-бесстыдная как пламя,Оргия выделений брюхатого чреваВместе с ненавистью за пределами целей или имен —Оргазм, смерть, диссолюция!Знаешь теперь отчего ее глазаТак страшно сверкают, разглядываяУжасы и мерзостиРаскрывающиеся, точно грязные цветы?Смех, схоронивший покой,Агония за решеткой печали,Смерть, лишенная мира,Не само безумие ли она?Она поджидает меня, лениво поглядывая,Пока луна убивает луну;Луна ее триумфа близится;Скоро она пожрет меня целиком.И Вы, Вы — чистоплюи пуритане и прочие,Кто не познал изнуряющей тяги к морфину,Вопите от презрения, если я назову вас братьями,Кривите губу, глядя на ярость маньяка,Глупцы, семь раз обманутые,Вам она не знакома? Ладно!Ей и улыбнуться не надо, чтобыРазорить вас ко всем чертям!Морфий всего лишь искраОт того векового огня.Она же единое солнце —Прообраз всех желаний!Все, чем бы вы были, вы есть —И в этом венец страстного стремления.Вы рабы звезды Полынь.Разум, если осмыслить — безумиеЧувство, на поверку — боль.Каким блаженством было бы в сем усомниться!Жизнь — физическая мука, болезнь ума;И смерть — из нее не выход!
«Оля» также напомнила мне саму себя. Меня посещает болезненное желание стать непревзойденно жестоким и распутным чудовищем.
