Московиада - Андрухович Юрий Игоревич
— Ты слишком мрачно смотришь на вещи, — улыбнулась она, положив руку тебе на плечо.
— Имею на то кое-какие основания. Согласись, милая, странно было бы, если бы именно сейчас я начал произносить что-нибудь игривое и жизнерадостное. Слышишь, как возбужденно хекают эти твари за стеной? Знаешь, я до сих пор не могу поверить, что меня ожидает схватка с ними. У тебя нет для меня меча или, например, консервного ножа?
— Я хотела удержать тебя любой ценой. Но довольно быстро поняла, что это пустая затея. Ты не захотел бы взять меня в свое кругосветное путешествие. Ты слишком любишь разнообразие в женщинах. У меня нет для тебя меча. Все, что я смогла, — это выстирать твой плащ, довольно замызганный плащ старого бродяги. И принести тебе несколько минут нежности на прощание.
— Благодарю, сердце. Не будет ли у тебя каких-нибудь служебных неприятностей, если выяснится, что ты не сделала мне этих сраных уколов?
— Ты заходишь слишком далеко. Для чего эти вопросы? О каких служебных неприятностях может идти речь, когда мы с тобой прощаемся?
— Ты права. Ты всегда права. Прости. Просто я очень хотел бы, чтобы у тебя все было чики-чики. Чтобы следующий твой мужчина был не слабовольным нудным алкоголиком, а, по крайней мере, благодарным сдержанным мазохистом. Я любил бы твоего мужа почти так же, как тебя. Кроме этого, я мечтаю, чтобы тебе ловились только самые ядовитые змеи, вертлявые и совершенные. Чтобы ты не должна была жить в том пустом доме, который разваливается на глазах. Я купил бы тебе небольшой дворец в Южном Тироле, если бы мне хватило на него денег… Как все это будет выглядеть дальше?
— Что именно?
— Ну, моя смерть. Меня силой затолкают туда?
— Не спрашивай меня об этих вещах.
— Это служебная тайна?
— Это вселенская тайна. О том, какова смерть, могут знать только те, кто прошел через нее.
— Меня интересует технология.
— Не будь таким жестоким. Видишь, мне трудно не только говорить, но даже думать об этом.
— Прости. Я просто поинтересовался. Считая, что имею право.
— Там, в кармане твоего плаща, кассета с Майком Олдфилдом.
— Лучше бы ты оставила ее себе. Это наша музыка.
Галя наклонилась к тебе, и вы снова начали целоваться. «Вот как выглядит прощание», — подумал ты. Из миллиардов женщин этого мира, которые были в твоем распоряжении, ты выбрал для финальной сцены именно эту. Что-то у тебя отнимали, фон Ф. Не только жизнь, в общем-то. Значительно больше, чем просто жизнь.
— Когда они, наконец, угомонятся? — содрогнулся ты, отрываясь от ее солоноватых губ. — Когда они сожрут меня?
— Это магнитофон, — сказала Галя. — Их там нет.
— Как нет? Что ты говоришь?
— Неужели ты мог поверить в такую нелепицу? Смешной ты, смешной! — Ее глаза поблескивали в темноте живыми слезами.
— Для чего это все? — Ты сильно потер горячий лоб.
— Для чистоты эксперимента. Тебе все равно не понять — он слишком сложный, многоступенчатый. Сначала тебя запугают перспективой неминуемой ужасной смерти. Редкой смерти. Потом пара соответствующих уколов. И ты становишься очень мягким. Парализованным. И согласным на все. И всегда носишь в себе этот ужас.
Она разбила две бесцветные ампулы, ударив ими об пол. Потом растоптала ногой шприц. Ты почувствовал, как немилосердно, нестерпимо и мгновенно покрываешься потом.
— Вот тебе ключ от твоей клетки, — сказала она. — Закроешь меня с той стороны. У тебя есть еще семь минут. Через семь минут проснется старший группы…
— «Сашко»?
— Может, и «Сашко». Он решил полчаса поспать, пока я сделаю свое дело и уколы начнут действовать. Я буду лежать здесь, почти без сознания. Мне даже просыпаться не придется. Я даже смогу показать им следы твоих ударов. Ты закроешь меня. Пойдешь по коридору налево. Помни: сколько бы ни было поворотов или развилок, всегда поворачивай налево. Ты сможешь это запомнить?
— И что тогда, сердце?
— Тогда будет лифт. Около него ходит дежурный, но ты что-нибудь придумай, это твоя единственная возможность.
— Что, что я могу придумать, милая?
— Что-нибудь. На этом лифте ты сможешь подняться наверх.
— Куда наверх, любимая?
— Откуда я знаю? Там увидишь!
— Я не смогу быстро бежать, — сказал ты, надевая плащ. — Я не хочу уходить от тебя. Но должен. Когда мы снова увидимся?
— Дежурный около лифта вооружен пистолетом. Мы можем никогда не увидеться.
— Ты была слишком добра ко мне, — провел ты рукой по ее слегка опухшему лицу. — Ты настоящая русская женщина. Такие, как ты, ехали в Сибирь за декабристами. Я буду писать тебе письма из Украины. Или с того света — зависит от дежурного около лифта. Но увидишь, я буду более внимательным, чем тот забывчивый алкоголик.
— Иди уже… А то они застанут тебя…
Но ты не даешь ей договорить, сильно прижав к себе. Тогда хватаешь с пола свою большую сумку и под незатихающее скуление из соседней клетки поворачиваешь ключ в замке…
Если ты, фон Ф., правильно все понял и четко запомнил, если ты еще не до конца пропил остатки мозга и не совсем офигел от горячки, то нужно все время поворачивать налево. А это означает, что ты продвигаешься коридорами некоего лабиринта в направлении какого-то загадочного его центра. Это похоже на античный меандр. Но такая информация тебе, фон Ф., ни к чему: все равно ты не знаешь, что это такое.
Учтиво ли, друзья мои, благородно ли, по-людски ли то, что в такую горячую для меня минуту, когда я едва спасся от уничтожения, потерял любимую женщину, а теперь лечу куда-то в неизвестность, чтобы, скорей всего, получить пулю в лоб, гуманно ли это, друзья мои, — упрекать меня в такую минуту пьянством, винить в незнании античных реалий? Дайте мне хоть как-то выбраться отсюда — и тогда спрашивайте обо всем на свете, — скажем, как выглядел щит Ахилла или сколько кораблей и под какими названиями отправили греки в Трою. Но пока что оставьте меня со своими греками, потому что вон уже маячит дежурный в штатском в самом конце коридора, прохаживается перед дверьми лифта. И должен я хоть что-то придумать, чтобы он не только не бабахнул по мне всласть ради святого порядка, но и чтобы можно было этим лифтом воспользоваться. Как жаль, что нет сейчас около меня бедняги Астрид, — она так убедительно умела уболтать всех на свете дежурных, швейцаров, офицеров, вахтеров, билетеров и другую подобную погань, которая препятствует свободному человеческому перемещению! Мне рядом с ней оставалось только изображать надменного иностранного болвана, который гордо не понимает ничегошеньки из того, что происходит в окружающей Совдепии. Теперь так, ясное дело, не удастся. Потому что мне не везет с дежурными. Потому что даже в свое собственное общежитие я не в состоянии попасть, если забываю в комнате пропуск.
Но он и не собирается хвататься за оружие. Приветственно помахал тебе. После чего выдал что-то совершенно неожиданное:
— Слышь, Владик, вот здорово, что ты пришел! Постой за меня две минуты, а я поссать схожу… Выдул четыре пива, представляешь? Пузырь чуть не разорвался…
И ты сначала хотел ему возразить, мол, какой я тебе Владик, ты, хуй моржовый, я поэт из Украины, но вовремя понял, что в этом твое спасение.
— Давай, чеши, — сказал ты ему.
А сам подумал: «Плохи мои дела, если уже становлюсь похож на кагэбиста».
Только он повернулся, чтобы идти в клозет, как ты нажал кнопку вызова. Лифт глухо зашуршал, двинувшись с места, и это была ошибка. Он резко оглянулся в миг, когда ты запрыгнул в раскрывшиеся двери, наверно, допер, что никакой ты не Владик, а возможно — поэт из Украины.
— Стоять! — заорал он, и тебе пришлось нажать на первую попавшуюся кнопку, которую ты увидел в кабине лифта.
Двери опять — неумолимо медленно — двинулись навстречу друг другу, и в тот миг, когда они сошлись, он успел пальнуть несколько раз. Но двери оказались, к счастью, пуленепробиваемыми. Хорошая танковая броня времен «все для фронта, все для победы». И лифт, к счастью, поехал. Какое-то время до тебя доносилось завывание сирены, потом были крики, беготня в коридорах. Эти звуки доносились сверху, пока совсем не утихли. Значит, ты поехал не туда, куда надо. Ты поехал вниз, в еще более глубокие глубины, в самый ад, фон Ф. И суждено ли тебе выбраться из него когда-нибудь?
