Женя Гранжи - Нефор
– И если бы человек был прост в своём физическом строении, его было бы просто лечить. Так?
Француз кивнул:
– Скорее всего, он не болел бы вовсе. Зачем Бог создал человека таким сложным? Для боли. Человек должен болеть. Таков замысел божий.
– Я думаю, что болезни придуманы для того, чтобы научить человека заботиться о теле, которое дал ему Бог.
– Это спорно, хоть и допустимо. Но мы о другом. Может ли болеть совершенство?
– Это Вы о Боге? Думаю, что нет.
– Разумеется, не может. Боль – удел несовершенных тварей, состоящих из множества, склонных к поломкам, деталей. А Бог – прост. Там нечему ломаться. Он монолитен и един. А это – самая совершенная простота.
– И из этого Вы выводите, что проще Бога ничего нет? – согнул брови Гарик?
– И, заметь, как изощрённо придумано, – будто не заметив вопроса, продолжал франуз. – У человека есть огромное количество органов. Болезней – ещё больше. Интенсивность боли самая различная. Бесчисленное количество комбинаций – для чего всё это?
– И для чего же? – уже не так доверяя, поинтересовался Гарик.
– Для великого разнообразия боли! Бог – искусный живодёр. Он может управлять твоей болью, как звукорежиссёр звуком – сотнями ручек и фэйдеров, с различными частотами, эффектами и уровнем интенсивности.
– И зачем? Зачем ему это?
– Ты же знаешь, что человечество – божественный проект. Это твои же мысли. Бог – садист, который создал для себя игрушку и развлекается. Согласишься?
– Спрошу иначе: в чём значение боли?
– Я же сказал: Бог садист и делает тебе больно ради развлечения.
– Но если Бог не может болеть, откуда он знает, что такое боль? Как может садист получать удовольствие, причиняя другим страдания, если не испытал их на себе? Да и потом, садизм – тоже вид болезни… А Бог не болеет.
– Если он – Бог, он знает всё. И знает боль. Вот ты знаешь?
– Все знают.
– Так неужели ты думаешь, что знаешь что-то, чего не знает он?
– Хорошо! Допустим! – усилил громкость Гарик. – Но боль же должна иметь смысл! Так Марк говорил. И не для Бога, а для того, кто испытывает её. Главный вопрос в том, как ты трактуешь свою боль – сам для себя. Какой смысл в ней видишь.
– И какие у тебя предположения? – прищурился француз.
– Боль лечит душу. Не даёт черстветь.
– Это ты по себе знаешь? Ты не испытываешь любви к друзьям, а врага хочешь убить даже без ненависти. И считаешь, что можешь рассуждать о том, что именно не даёт черстветь душе?
– Мы делаем из боли разные выводы. Вот Вы видите хохочущего садиста.
– А что видишь ты?
– Я вижу, что Ваша позиция не позволяет Вам находить сложные ответы.
– Ты считаешь, что знаешь ответы на сложные вопросы?
– Не исключаю.
– Какой смысл в смерти детей? – рубанул гильотиной француз.
Гарик задумался и уселся на снежную шапку высоты. Тишина повисла в пространстве, загустев как кисель. Не поднимая головы, он прошептал:
– Через умирающих детей лечится родительская душа. Хотя каждый, повторю, делает из боли свои выводы.
Француз осклабился во всю ширь, рот его стал похож на трупную акулью пасть.
– И какие выводы из своей боли сделал ты?
– Я всегда исходил и буду исходить из свободы.
– Всадить нож в того, кто убил твоего друга и спит с твоей женщиной – это твоё свободное желание?
– Он не мой друг, а она – не моя женщина. Поэтому моё желание – свободно.
– То, что происходит в тебе последние полгода, ты объяснить не в силах, не так ли? – Он скинул с себя злобную маску и снова стал похож на доброго экзаменатора.
– Я этого даже осознать не в силах.
– Твои перемены – это жажда её.
Гарик поднял глаза и вопросительно сдвинул брови.
– Свободы, – проникновенно уточнил француз. – Всё, что тебе нужно в городе, где серьга в ухе – как прыжок на амбразуру, – свобода. Ты хочешь убить не из мести, ты убьёшь его потому что считаешь это правильным. И ещё потому, что так велит тебе твоя жажда свободы и генетическая склонность к убийству. Ведь в Бога ты не поверил, несмотря на доказательство?
Гарик помотал головой.
– Тогда, скорее всего, ты убьёшь даже с удовольствием. Ведь ты спланировал всё так, словно это не убийство, а отпуск.
– Потом я действительно уеду, – напомнил Гарик.
– Конечно. И я знаю куда. Туда, где улицы не пестрят полосками спортивных штанов и не глазеют на тебя полными варварства лицами. Всё за свободу. Сладкая перспектива, правда? Гляди, в главном не ошибись.
Гарик встал на ноги и последний раз окинул взглядом завораживающий пейзаж. Над ним голубело небо, под ним белела царица гор, осаждённая карабкающимися друг на друга кудрями облаков.
Француз блеснул стёклами, прощально улыбнулся и дважды хлопнул в ладоши.
Тьма с проблесками тусклого света окружила Гарика. Будто подталкиваемый кем-то, он прошёл по коридору мрака с вытянутыми вперёд руками. Нащупал знакомую дверь и потянул за ручку. Ручка песком рассыпалась в ладони, дверь растворилась в нарастающем свете. Темнота, окружавшая Гарика, сжалась в спичечный коробок с надписью «JPS». Свет заполнил всё, и коробок стал отдаляться, обращаясь в точку, и, в конце концов, пропал.
На Гарика наваливался последний день в Градске.
17
Утро 23-го сентября началось с визита Загорской, владелицы агентства недвижимости. Эта монументального роста, высеченная из гранита дама учтиво улыбнулась заспанному Гарику и пробасила:
– Доброе утро. Игорь – это вы?
Гарик утвердительно тряхнул всклокоченной шевелюрой и жестом пригласил гостей в дом. Загорскую он узнал без представления: её мясистое лицо взывало к доверию с каждой рекламной страницы единственной газеты Градска.
– Это ваш покупатель.
– Игорь, – протянул руку Гарик и приветственно сжал сбитые пальцы краснолицего парня в кожаной куртке. На его плече висела спортивная сумка. Профессия парня сомнений не вызывала.
– Валера, – сообщил покупатель. – Решётки у тебя на всех окнах?
Гарик кивнул. Валера прошёл на кухню, затем бегло окинул взглядом комнаты и произнёс:
– Нормально. Беру. Тебе зелёными или деревянными?
Не ожидая от покупателя, который даже не заглянул в ванную с туалетом, такой прыти, Гарик слегка растерялся. Вот уж над чем он совсем не задумывался.
– Давайте пятьдесят на пятьдесят, – решила за Гарика Загорская. – Вас устроит?
Гарик согласился.
– Тогда будем оформляться. Я правильно понимаю: вы готовы освободить квартиру хоть сейчас?
– Вечером.
– Слышь, братан. Давай я тебе сотку накину, и ты к обеду съедешь? Вот так надо! – Валера ткнул себя ребром ладони в кадык.
Гарик согласился и на это, и поинтересовался, сколько времени займёт оформление. Оказалось, что все необходимые документы у Загорской при себе, и более того – в заполненном виде. Оставалось прочесть и поставить автограф.
«Однако, как всё схвачено у тётки!» – подумал Гарик и, не вчитываясь, размашисто подписал бумаги одну за другой. Загорская вручила старому хозяину его экземпляры, а новый хозяин снял с плеча сумку и водрузил её на стол. Далее произошло подсчитывание и конвертация валюты, что оказалось самым долгим в процессе сделки, после чего Валера повесил полупустую сумку обратно на плечо и сказал:
– У тебя же дверь захлопывается? Будешь уходить – ключи в почтовый ящик кинешь, лады?
– И с выпиской не сильно затягивайте, – добавила Загорская, и оба удалились прочь.
Гарик смотрел на бумажные стопки и начинал, наконец, просыпаться. Полгода назад то, что произошло сейчас, было бы событием, достойным многомесячного пересказывания его разными словами всем подряд. Но в эти минуты Гарик просто потёр лицо ладонями, вытряхнул из головы остатки сна, сгрёб деньги в рюкзак и бросил его, как грязную тряпку, в тёмную прихожую.
Через два часа в прощальном зале городского морга он встречался с Марком.
Хорошо понимая, для каких целей так срочно понадобилась такому конкретному Валере его квартира, Гарик решил из неё не выписываться. Как бы ни сложился сегодняшний день, поступить наоборот было бы глупо. Если всё пойдёт по плану, то собственник квартиры пропадёт в день продажи её сомнительным людям с густым криминальным запашком. В случае сбоя ситуация может пойти в любую сторону, и о наспех принятых решениях, возможно, придётся жалеть.
Прощание с Наумовым напоминало сбор неформалов у «Поиска» или «Кубы» перед сейшном. Казалось, внутри Марк заканчивает настройку звука, и вот-вот раздадутся возгласы: «Впускают!», «Начали!», или душевное «Допивай уже, заебал! Глухой что ли? Не слышишь – начинают?!».
Гарик, с перекинутой через плечо квартирой, подошёл позже всех. Обменялся десятком молчаливых рукопожатий и вошёл в тесный зал.
Из колонок двухкассетника, в углу пространства, Шевчук надрывался про то, как он «вчера похоронил корешка, а он, подлец, да помирать не захотел». В центре зала, на двух табуретах, лежал в деревянном ящике Марк. На его обескровленном лице застыла спокойная улыбка. Руки сжимали гриф старой, покрытой паутинками трещин, двенадцатиструнки. Вокруг, выстроившись в два ряда, всматривались в пол живые люди.
