Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл
Понял, сегодня в девять утра я буду на вверенном мне месте мнс в НИИ ВМААКС. [2]
Я вам уже говорил, что времена не сталинские, но совесть все же надо иметь, имея в виду (опять какое-то словесное шуршание «иметь, имея в виду», ну да…) возможности карьерного роста…
Нет, конечно, интересно было бы узнать отдаленное будущее, но до известных пределов. Знаете ли, в проживании жизни должна быть интрига. А то как-то будет скучновато. Нет, конечно, если есть какая-то вариативность… что в тридцатник я буду старшим научным сотрудником или старшим тренером сборной СССР по деберцу… если я сам буду выбирать, то… В общем, ну хоть какое-то право выбора должно быть, но не настолько, чтобы он был беспредельным, а в рамках приличия. А то я услышал от одного приличного вроде бы человека, имя только помню, Михаил Федорович, что «свобода выбора» – это главное. Не знаю, где он сейчас, сидит, наверное. По осознанной необходимости для общества. Знаете такого? Ну да ладно, только не говорите, что я вам о нем говорил. А то оттепель оттепелью, но уже не совсем, какой-то уже шестьдесят шестой год, чать, и места, не столь отдаленные, еще никто не отменял. Так что́, сударь, вы можете предложить мне в будущем разной отдаленности от завтрака в неоткрывшемся ресторане «Актер Актерыч»?.. Угу, должен до девятнадцати часов отдать материальные и моральные долги? Я готов, но хотелось бы знать кредиторов. Перелистать записную книжку моей памяти (так себе метафора, но она живет внутри меня, выползать на поверхность не собирается, так что вряд ли кто поморщится, встретив ее на жизненном пути) и отправиться по Замудонску в поисках того, кому я… а это по книжке мы и определим. И из Замудонска-Столичного придется выехать?.. Ну конечно, придется. Иначе зачем мне надо быть к девятнадцати часам на одном из одиннадцати вокзалов порта семи морей? Можно ошизеть от сочетания «вокзалы порта». Но это не единственное гусиное перышко, способное защекотать нашу (мою) жизнь до состояния пациента Института имени Сербского. Сколько их, этих перьев, способных не то что пощекотать, а до крови исцарапать нашу (мою) жизнь, чтобы держать нас (меня) в рамках сдержанного неудовольствия и дозволенного покусывания за икры в отдельно взятой кухне в одной отдельно взятой коммунальной квартире. [3]
Итак, куда ведут записи в моей записной книжке?.. Так, сударь, это не моя записная книжка. Тут нет ни одной записи. Только картинки. Мне абсолютно неизвестные. Нет, есть какие-то, отдаленно что-то напоминающие. И все это двигается, двигается, двигается… И я там… двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь… Это что ж получается? Мне придется расплачиваться не только за прошлые?.. Понял, сударь. За будущие. И что у нас в конце? Где могилка моя? О! Вудсток Замудонск-Тверской области.
Вы оставляете меня, сударь?.. Ну спасибо, что не навсегда… А то боюсь, что при болтании в прошлых и будущих временах для расплаты за прошлые и, как я понимаю, будущие грехи у меня могут возникнуть некоторые проблемы, которые я не смогу разрешить без вашей помощи. Разрешится там? На острове Буяне? У камня Алатырь? Исполняет желания? Искупление. Да какое искупление, когда я относительно пристойно прожил свои двадцать семь лет? Но раз труба зовет, то я уже в пути. Как вы сказали?.. Кому при встрече?.. Керту Кобейну?.. Всенепременно… До встречи, сударь… Как же это вы – на трех ногах?.. Летать?.. Не трудно собаке?.. В дождь?.. Который так и сочится, так и сочится из неплотно закрытого облаками неба. И кто такой этот Керт Кобейн?
Линия Керта Кобейна
Студент пятого курса замудонск-зауральского филиала Замудонск-Столичного Института цветных металлов и золота Керт Кобейн вышел из однокомнатной квартиры № 26 дома № 17 кор. 1 панельного типа, которую он снимал на пару с одногруппником Игги Попом. Ночью они славно погудели с Тинкой и Брит из параллельной группы, и Керт ощущал какую-то воздушность в ногах и какую-то опустошенность между ними. Нет, все, что нужно, оставалось на месте, но было совершенно неспособно к каким-либо действиям, за исключением самого примитивного естественного отправления. И Керт этим положением был совершенно удовлетворен. Девчонки и Игги еще спали в примитивном значении этого слова, а Керт был вынужден выбраться в мокрое утро, на покрытый лужами асфальт, под мелкоморосящее небо. Но какая погода есть, то такая и есть. И глупо возмущаться на погоду, которая от твоего возмущения не изменится ни на йоту. Возмущаться можно людьми, на которых можно воздействовать и тем самым изменять порядок вещей или хотя бы пытаться это сделать. Так что Керт посмотрел на асфальт, на небо и закурил. Не успел он как следует затянуться, как на раскаленный конец сигареты капнула махонькая дождиная капля, и затяжка не состоялась. Керт посмотрел на сигарету, на небо… Хотел было возмутиться или выругаться в конце концов, но вовремя вспомнил, что бессмысленно возмущаться дождем и материться в адрес дождевой капли, которая, кстати, была настолько мала, что при соприкосновении с горящим концом сигареты погибла, превратилась в пар, не пройдя жизненный путь до конца, то есть до асфальта. Хотя, возможно, ее пар снова поднимется в небо и превратится в полноценную дождинку, которая в финале все-таки доберется до земли, а там, сливаясь с другими каплями в различного состояния водные потоки, доберется до Мирового океана и станет полноценным участником процесса беконечной реинкарнации природы.
Так что Керт, выяснив, что сигарета не окончательно умерла вместе с дождинкой, прикурил ее снова и наклонил голову, чтобы козырек бейсболки закрыл доступ очередной мокрой смертнице к горящему концу сигареты. И двинулся вперед. («Вперед» – лишнее слово. А куда еще двигаться? Не назад же в квартиру, где досыпают в примитивном смысле этого слова Игги, Тинка и Брит и откуда он вышел совершенно не для того, чтобы вернуться.) Так что он шел куда-то в надежде, потому что без надежды идти куда-то никакого практического смысла нет. А вышел он так рано потому, что… мало ли что. Лучше раньше, чем никому.
А на дворе у нас, господа, стояли времена тухлые, но веселые. Вот и водка подешевела до 4.70, а народишко, конечно, хоть свою благодарность и выразил, но какое-никакое неудовольствие своей жизнью затаил. И Керт, будучи частицей этого самого народа, который тихо-мирно вымирал в его родной Замудоньевке Замудонского района Замудонской области, а также и в нынешней среде его обитания Замудонск-Зауральском, это неудовольствие в себе ощущал и по пьяному или похмельному делу мог отчаянно выразить. В виде свиста на комсомольском собрании или, того страшнее, оприходования дочки факультетского парторга, а потом отказа от ребенка, мотивируя его тем, что в ту пьяную ночь он был третьим, его посильное участие в оприходовании дочки факультетского парторга не носило социального протеста и не выражало завуалированного требования отказа от шестой статьи Конституции. А также тем, что его пистон дочке факультетского парторга ни в каких мерах не содержал выпада в адрес партии, с которой он, как яркий представитель народа, был един, учитывая, что вторым на дочке факультетского парторга был кандидат в члены КПСС. Так что, слезно покаявшись на комсомольском собрании, в глубине души Керт был рад, что какой-никакой моральный урон он системе нанес. Но по сравнению с неким Михаилом Федоровичем, который когда-то учился в Замудонск-Столичном головном институте, а потом играл в артиста эстрады, кертовский вклад в диссидентское движение был ничтожен. Этот Михаил Федорович, а также его собратья по эстрадному движению перетрахали такое количество дочерей секретарей райкомов, горкомов и обкомов от первого до третьего, что Советский Союз давно должен был бы рухнуть. А он стоит, как член того малого на Шикотане в шестьдесят втором году, которого снасильничали восемнадцать крабораздельщиц, предварительно перетянув ему яйца суровой ниткой. Так что употребление дочерей партийных работников в половых целях и их шалавская натура никоим образом не подкосили могущество державы и никоим образом не могли нанести урон светлому облику партии, на которую народ и без того давно положил с прицепом.
И вот Керт Кобейн-младший шел под навязчивым дождем по Замудонск-Зауральскому. Где учился в Институте цветных металлов и золота. Почему мы говорим «Керт Кобейн-младший»? А потому, что если есть Кобейн-младший, то обязательно есть (или был) Кобейн-старший. Хотя… Нет, точно отцом Керта был Кобейн-старший. Потому что в их Замудоньевке нравы были строгие. И если мужская часть могла еще слегка погуливать при поездке, скажем, на элеватор или в райцентр за покупкой новой телогрейки или штанов, то женщины – ни-ни. Потому что после работы в колхозе и по хозяйству ноги раздвигались только при полном напряжении сил. И только для того, чтобы понести очередного Кобейна. А из-за отсутствия в селе фельдшера народившиеся Кобейны вымирали как в царское время, и выжил только Керт, который, на удивление всей Замудоньевке, вырос самородком – не в смысле, что родился сам собой, а в смысле Ломоносова: закончил десятилетку, работал по сельскому хозяйству сельским хозяйственником, а потом ушел с сельскохозяйственным обозом в Институт цветных металлов и золота Замудонск-Зауральского. Другого не было.
Куда же он шел теперь, типа сейчас? И зачем? А все дело в том, что во время групповых забав в однокомнатной квартире панельного дома, которую Керт снимал на пару с Игги Попом, при пересменке с Тинки на Брит он с удивлением увидел на Брит совершенно постороннего человека, который за квартиру не платил, вина не покупал и прав на использование Брит в целях достижения оргазма не имел. Решительно никаких. Керт тихо остолбенел. И как не остолбенеть, если пять секунд назад на Брит был Игги Поп, а сейчас ритмично вздымалась и опускалась, как морская волна, совершенно посторонняя задница. Единственной отличительной чертой которой была вопиющая наглость.
