Вадим Чекунов - Кирза
С коек неподалеку, где кто-то уже расположился до нас, поднимаются головы:
— Хлопцы, вы звидкиля?
— Москва, область. А вы?
— З Винныци, Ивано-Франкивьска, Львива…
Хохлы…
Не чурки, и то хорошо.
Первый подъем прошел по-домашнему.
Часам к семи почти все проснулись сами — солнце вовсю уже било в окна.
В восемь построились на этаже.
Хохлы показали нам, где стоять. Все из себя бывалые — третий день в части. А так, в общем-то, ребята неплохие.
Всего нас человек пятьдесят.
Рядом со знакомыми уже сержантами стоял еще один — маленький, кривоногий, смуглый и чернявый, младший сержант.
Рыцк провел перекличку. Представил нового сержанта. Дагестанец Гашимов. Джамал.
Получили от Гашимова узкие полоски белой ткани — подворотнички.
Головы трещат. Многих мутит.
Зуб поинтересовался, хочет ли кто идти на завтрак.
— Прямо как в санатории! — лыбится Ситников.
Меня он начинает раздражать. И, оказывается, не меня одного.
— Завтра я такой санаторий покажу!.. — мечтательно произносит Рыцк. — Всю матку тебе наизнанку выверну!
— А у меня ее нет! — пытается отшутиться Ситников.
Видно, что он растерян.
— Зуб! — рявкает сержант Рыцк.
На ходу стянув ремень и намотав конец его на руку, Зуб подбегает к Ситникову и смачно прикладывает его бляхой по заднице.
Ситников падает как подстреленный, и еще несколько минут елозит по полу, поскуливая сквозь закушенную губу.
На завтрак никто идти не захотел.
Сержанты не возражали, но приказали съесть все оставшиеся харчи.
— Пока крысы до них не добрались, — объяснил Зуб. — Они у нас тут вот такие! — раздвинув ладони, младший сержант показал какие. — Больше, чем кот, мамой клянусь! Вот такие!
Когда Зуб улыбается, он похож на счастливого и озорного ребенка.
До обеда подшивались, гладились, драили сапоги и бляхи, крепили на пилотки звездочки.
Толстый и какой-то весь по-домашнему уютный хохол Кицылюк научил меня завязывать на нитке узелок. Он же показал, как пришивать подворотничок, чтобы не было видно стежков.
Разглядывали свои физиономии в зеркале бытовой комнаты.
Я даже и не подозревал, какой у меня неровный и странный череп. Уши, казалось, выросли за ночь вдвое.
«Мать-то на присягу приедет, испугается», — невесело думаю я, поглаживая себя по шероховатой голове.
Знакомились с казармой.
Помещение состоит из двух частей.
Административная часть начинается у входа — тумбочка дневального, каптерка, ленинская и бытовая комнаты. Отдельно — канцелярия. Коридор — он же место для построения. Напротив входной двери — сортир. В нем длинный ряд умывальников, писсуар во всю длину стены. Шесть кабинок с дверками в метр высотой. Вместо унитазов — продолговатые углубления с зияющей дырой и рифлеными пластинами по бокам — для сапог. Сверху — чугунные бачки с цепочками.
Спальное помещение делится пополам широким проходом — «взлеткой».
Койки в один ярус, по две впритык. Лишь у самого края взлетки стоят одиночные, сержантские.
Построились на этаже.
Знакомимся с командиром нашей учебной роты — капитаном Щегловым.
За низкий рост, квадратную челюсть и зубы величиной с ноготь большого пальца капитан Щеглов получает от нас кличку Щелкунчик.
К нашему ликованию, его замом назначен Цейс.
Стоит наш унтерштурмфюрер, как и положено — ноги расставлены, руки за спиной. Тонкое лицо. Острые льдинки голубых глаз под черным козырьком.
Щеглов по сравнению с ним — образец унтерменша.
— Здравствуйте, товарищи! — берет под козырек Щелкунчик.
Строй издает нечто среднее между блеянием и лаем.
Щелкунчик кривится и переводит взгляд на Цейса.
— Задача ясна! — коротко роняет Цейс. — Рыцк, Зуб, Гашимов! После обеда два часа строевой подготовки. Отработка приветствия и передвижения в строю. Место проведения — плац.
— Есть!
В столовую нас ведут, когда весь полк уже пообедал.
Из курилок казарм нам свистят и делают ободряющие жесты — проводят ладонью вокруг шеи и вытягивают руку высоко вверх.
Мы стараемся не встречаться с ними взглядом.
— Головные уборы снять!
Просторный зал. На стенах фотообои — березки, леса и поля. Горы.
В противоположной от входа стороне — раздача.
Пластиковые подносы. Алюминиевые миски и ложки. Вилок нет. Уже наполненные чаем эмалевые кружки — желтые, белые, синие, некоторые даже с цветочками.
Столы из светлого дерева на шесть человек каждый. Массивные лавки по бокам.
Удивительно — грохочет музыка. Из черных колонок, развешанных по углам, рубит «AC/DC».
Обед — щи, макароны по-флотски, кисель. Все холодное, правда. Полк-то уже отобедал.
Повара на раздаче — налитые, красномордые, — требуют сигареты.
Полностью обед съедает лишь половина из нас.
— Домашние пирожки еще не высрали! — добродушно улыбается сержант Рыцк. Озабоченно вскидывает брови: — Ситников! Ты чего так неудобно сидишь? Сядь как все! Не выделяйся! В армии важно единообразие!
Рота хохочет.
Ощущения от строевой — тупость, усталость, ноги — два обрубка.
Одно хорошо — каждые полчаса пять минут перекур.
Вытаскивали распаренные ступни из кирзовых недр и блаженно шевелили пальцами.
Злой и хитрый восточный человек Гашимов дожидался, пока разуются почти все и командовал построение. Мотать на ходу портянки никто не умел, совали ноги в сапоги как придется, и следующие полчаса превращались в кошмар.
Вечером — обязательный просмотр программы «Время».
Проходит он так.
Телевизор выносится из ленинской комнаты — туда все вместе мы не помещаемся. Ставится на стол, стоящий в самом конце взлетки.
Мы подхватываем каждый свою табуретку, и бежим усаживаться рядами по пять человек.
На синем экране появляется знакомый циферблат, и я с грустью думаю о том, что еще только девять, отбой через полтора часа, а спать хочется безумно. Нас всех, что называется, «рубит». Сидящий за мной Цаплин упирается лбом мне в спину. Кицылюк вырубается и роняет голову на грудь сразу после приветствия дикторов. Чей-то затылок впереди покачивается и заваливается вперед.
Речь дикторов превращается в бормотание, то громкое, то едва слышимое.
«Мы так соскучились по тебе, сынок!» — говорит мне мама. «Как ты устроился там? Все хорошо?» Я почти не удивляюсь, молча киваю и хочу сообщить, что завтра собираюсь написать письмо…
Что-то хлестко и больно ударяет меня по лбу.
Я вздрагиваю и открываю глаза.
Зуб и Гашимов направо и налево раздают уснувшим «фофаны» — оттянутым средним пальцем руки наносят ощутимый щелбан.
Получившие мотают головой и растирают ладонью лоб.
По завершении экзекуции сержант Рыцк, загородив мощным телом экран, объясняет правила просмотра телепередач:
— Кто еще раз заснет, отправится драить «очки». Сидим ровненько. Спинка прямая. Руки на коленях.
Все выпрямляются и принимают соответствующую позу.
Рыцк продолжает:
— Рот полуоткрыт. Глаза тупые.
Мы переглядываемся.
— Что непонятно? — угрожающе хмурится Рыцк.
Открываются рты. На лицах появляется выражение утомленной дебильности.
Сержант удовлетворенно кивает:
— Смотрим ящик!
Отходит от экрана. Там какие-то рабочие шуруют огромными кочергами в брызжущей искрами топке. Или хер его знает, как она там называется.
Спать. Спать. Спать.
Дневальный выключает свет.
Еще один день прошел. Долгий, тягучий, он все равно прошел.
Хотя духам и не положено, у всех заныканы календарики, где зачеркивается или прокалывается иглой каждый прожитый в части день.
Мне становится нехорошо, когда до меня доходит, что здесь мне придется сменить аж три календаря — этот, за 90-ый год, потом один целиком за 91-ый, и еще половину 92-ого.
Бля.
В сумраке спального помещения появляется фигурка Гашимова.
Вкрадчивым голосом Джамал произносит:
— Будим играт в игру «Тры скрыпка». Слышу тры скрыпка — сорак пат сикунд падъем.
Кто-то из хохлов вскакивает и начинает бешено одеваться.
— Атставыт! Я еще каманда не сказал.
Все ржут.
Взявший фальстарт укладывается обратно в койку.
Тишина.
Кто-то скрипнул пружиной.
— Раз скрыпка! — радостно извещает Гашимов.
Правила игры уясняются. Тут же кто-то скрипит опять.
— Два скрыпка!
Гашимов расхаживает по проходам.
— Щас какой-нибудь козел обязательно скрипнет, — шепчет мне с соседней койки Димка Кольцов. Не успевает он договорить, как разом раздается несколько скрипов, и вопль Гашимова:
