Андрей Ханжин - Глухарь
И не успел он эту свою бредовую речь завершить, как захрипел, воздух скрюченными пальцами царапнул и завалился в эпилептическом припадке.
Отвечаю, брат, у меня мозг закипел!
Часа два сидел на развалинах в бараке с выбитыми окнами и курил одну за одной. Никогда ничего не боялся, как казак гоголевский. Но этого вот не выдержал…
Вечером того же дня попытался я изложить свои наблюдения Саше Аллаху.
Путался.
Но высказался.
И ты знаешь, он ни чуть не удивился услышанному.
Говорит мне, что подобные вещи с ним давно уже происходят. И он ими уже пользоваться научился. А чего отказываться, если потусторонние силы шнырей своих хорошим людям на помощь присылают. Так он тогда сказал.
Не думаю что мы хорошие люди.
Не думаю даже, что мы люди.
И еще сказал мне Аллах, что по его наблюдениям основная масса людей попадающих за решетку, уже имеет некие сходные свойства. Некий общий знаменатель, который не проявлен до поры, но со временем выползает наружу.
И вот эти, в общем схожие люди делятся в местах концентрации на характерные группы, по степени наибольшей схожести. А так как характер имеет свойство отпечатываться на человеческом лице, то по его, аллаховым наблюдениям, все эти характерные физиономические черты складываются уже в конкретные породы.
И в этом смысле каждая аллахова порода имеет конкретное выражение лица.
И я понял!
Не одни и те же лица видел я. А одно и то же выражение лица на тысячах и тысячах лиц, прошедших передо мной. И те трое, с безумием и жидкими волосенками — оказались просто наиболее впечатляющими, оказались квинтэссенцией этого темного мира.
Ты понимаешь, одно и то же чувство выражали все эти лица! Как миллионы корейских чучхе, марширующих на очередном юбилее Солнца — миллионы российских заключенных грохочут по этапам, выражая одно и то же чувство.
Я не знаю как называется то, что отпечатано на этих лицах.
Не знаю.
Может быть, и скорее всего, этому существует самое простое объяснение. Может быть это какой-то неизбежный национальный недуг, который неизлечим пока, но который еще можно излечить. Нужно излечить.
Может быть это недуг непрекращающегося детства. Детство до седых мудей. И преждевременная деменция…
Не знаю.
И там, в Осиновке, еще я понял, что и сам не просто поражен этим недугом, тюремной болезнью бездушия, но являюсь даже провокатором и распространителем того выражения лиц, которое и меня уже начинало сводить с ума.
И чем белее возрастала раздраженная нетерпимость к этим людям, тем более усиливалась ненависть к самому себе.
И все это я говорю тебе сейчас впервые, потому что и себе я говорю это тоже впервые. И если ты думаешь, что я хотя бы минуту размышлял об этом, то ты ошибаешься.
Я просто пережил свои тревоги. Наступило безразличие. И мы смеялись с Аллахом над собой в зоне и над зоной в себе. Мы не пытались делать никаких выводов и ничего не обсуждали кроме того, что конкретно происходит в данное время в данном лагере. И нужно ли Ялте ждать? Или просто отписать ворам на волю, обосновать свою позицию, расколошматить Чужаку жбан… И продолжать заниматься тем же, чем занимался Чужак. Но уже без него и с новым начальником колонии.
Вот вопрос.
Вот это казалось реальностью.
Это, а не путь в нирвану — когда ветер стихает, огонь гаснет, свет и звезды меркнут, а святой умирает.
Хотя иногда мне кажется, что надо мной снисходительно и любяще смеется почти стертая из памяти Наташа.
Вот это!
А не достоевские мудовые рыдания… Покаяние… Целование земли. Воплощение Рогожина в сексуальных фантазиях князя Мышкина.
Нет ничего тайного в этом мире, кроме тайны коммерческих операций!
Пойми, ты лишь по той причине услышал от меня все эти речи, что в данный момент я занимаюсь умиранием. Хотя доктора и врут об улучшении. И занятие умиранием требует, видимо, обратиться к бесконечно долгому и бессмысленному монологу. Так, кажется, легче.
Когда я занимался выживанием, ты знаешь, говорил мало, по существу. И остро заточенные аргументы частенько завершали бестолковую полемику.
Теперь же я в переходной стадии.
Мне снятся церкви с обнаженными шлюхами на иконостасах. Я вижу татуированного камерно божка, ширяющегося героином в пах. Я падаю в дождевую лужу, а вокруг меня шныряют плешивые опоссумы.
Каждый отыщет свой собственный рай. В памяти, взорвавшейся подобно светошумовой гранате — но обязательно отыщет. Больно ударит в глаза, лопнут барабанные перепонки, тонкой струйкой потечет из левого уха липкая кровь, мгновенно запекающаяся на вздувшейся сонной артерии.
Это и станет мгновением просветления.
Контузия.
Ангелы хохочут.
Омон врывается в камеру.
— Руки в гору! Морды в стену!
И тишина. Абсолютная, ничем не нарушаемая тишина пограничника, горящего над контрольной полосой двух миров — мира суетных забот и мира осеннего, чуть смазанного безумия, мира похожего на теплый пастельный туман Клода Моне.
Я в переходной стадии.
Хотя и самому мне эти откровения кажутся смешными ведь все — пустота. Нынче в моду входит все порочное. «Бля буду ренессанс», где блатная жизнь неприкаянной Руси давно уже стало классикой.
Невеселое это время, друг мой.
Участие в «арестант-шоу» не проходит бесследно даже для наемных актеров. Случайные актеры постоянно идущего спектакля настолько сильно увлекаются образами преступного мира, что растворяются в этом сумеречном кошмаре дотла. Им кажется, что они становятся частью красивого мифа. А на самом деле они становятся несчастными существами, которые не нашли себе никакой судьбы кроме той, чтобы за пять минут отнять у прохожего сумку с консервами и десять лет рассказывать об этом сокамерникам, наращивая фантазии по мере погружения в годы.
Короче, брат, хвала туберкулезу! Закончилась эпоха кровавых скоморохов и я вместе с ней закончился.
Наступает эра регламентированных зрелищ при крайне жестокой конкуренции. Так что наши «понятия» больше не канают. Они тоже становятся частью коммерческих конструкций, где всяким там правдоискателям не позволено толкать свои убыточные речи.
А мне все мерещится один малыш восемнадцати годочков отроду, говоривший, что с пеленочного возраста мечтал авторитетным вором стать. Сразу — «авторитетным».
Слышал я, что в отношении него базар подчеркнули. И теперь он при всех делах, в натуре — жульман козырный!
А недавно мамаша того авторитета агитировала пролетариев в ее партию вступать. В госдуму баллотировалась, чтоб процветание родины усиливать и усиливать…
Жалею, что не задушил ее отпрыска на пересылке. Рука не поднялась на ущербного.
Мамаша ему спец-этап оплатила, чтоб отвезли этого «авторитета» на персональной тачке в тот лагерь, где хозяин — член маминой партии — за ее счет новые дубины для вертухаев приобрел, потому что старые в негодность пришли от частого применения.
Куда-то этот новоиспеченный вор по этому этапу доедет?
Чьими судьбами распорядится?
За какую идею пострадает?
А может все так и должно быть…
Может быть и я, заблудившийся в собственных фантазиях, не попадаю в ритм фантазий коллективных.
И только теперь, оставшись в абсолютном одиночестве, я чувствую себя удовлетворенным. Теперь, за гранью примитивных представлений о добре и зле, я смог рассмотреть то месиво красок и нагромождение звуков, называющееся ничего не значащим словом «жизнь».
Одиночество указало мне путь. Я двинулся по нему и сгинул. И стал не-человеком в не-жизни. Да, у меня все еще есть душа. Хотя мне уже не понятен смысл и этого слова. Ведь то, что я мог чувствовать прежде и то, что я чувствую сейчас — это противоположные ощущения, родившиеся из противоположных стихий и приводящие к противоположным выводам.
Мне не осталось места в обществе.
Одиночество исключает даже двоих.
Даже Наташу.
Оно исключает кровное родство, профессиональные связи, дружескую привязанность. Одиночество само избирает себе среду обитания и круг общения. Но и эта среда, и этот круг всегда таковы, что могут только усиливать отчужденность и никак не смягчать ее.
И я говорю о себе.
Только о себе.
О своих восторгах и трагедиях, чаще о трагедиях, но только о своих. Ведь, узнав себя, я узнал практически все. Почти все… кроме женщины.
Я умираю, так и не познав тайну женской плоти. Не зная вкуса поцелуев, ни разу не услышав стона самки… И может быть пролитая мною кровь уравновесила не пролитую мною сперму. Кажется, теперь я жалею об этом. Ведь перестав быть человеком, я не перестал быть животным.
