Марианна Рейбо - Письмо с этого света
– Нет, не то… Это все не то, не то… – бормотал он, словно в бреду, нервно ероша себе волосы. – Послушай, – начал он через некоторое время, – то, что случилось с твоим парнем и его родителями, это ужасно. Я понимаю, почему ты винишь себя. Но на самом деле ты в этом не виновата. Ты должна это понять.
– Конечно. Не я. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете…
– Подожди, послушай, – оборвал он меня.
Я вздохнул и снова замолчал, упершись локтями в колени и положив подбородок на сложенные в замок руки.
– Плохо ли то, что ты делала в ресторане, – отдельный разговор. Но ты считаешь, что Андрей стал твоей жертвой. Что это ты убила его. Но добровольных жертв не бывает. Добровольная жертва – уже не жертва.
Михаил остановился напротив меня, скрестив руки на груди и глядя мне прямо в лицо. Он уже вполне овладел собой.
– Знаешь, почему самоубийство – величайший из грехов?
Я кивнул.
– Знаю. Человек отвергает бесценный дар жизни, дарованный Богом, и бла-бла-бла, бла-бла-бла.
– Нет, не поэтому. Самоубийство – это наихудший способ разом решить все свои проблемы, не прилагая усилий и перевалив весь груз ответственности на чужие плечи. Всего мгновение – и ты уже ничего не чувствуешь, а твои близкие до скончания дней вынуждены искупать вину за твою неудавшуюся жизнь. Как удобно… А разочарование в любви – еще и наихудший из поводов свести счеты с жизнью. Твой неженка по первому порыву побежал убивать себя, напрочь забыв о своих родителях, о том, какой удар он им наносит. Это он, он сам угробил себя, свою мать, отца. И все ради того, чтобы ты всю жизнь терзалась муками совести. Разве это можно оправдать?..
Я молча пожал плечами. В словах Михаила определенно был смысл. Конечно, Андрей сам совершил преступление – над собой и теми, кто его любил. Но он не сделал бы этого, если бы не я. Признайся я ему во всем еще в Питере, найди я в себе смелость разрубить этот гордиев узел, и все остались бы живы. Но я струсил. Все это время я не рубил узел, а бесконечно ковырялся в нем, запутывая все сильнее и сильнее. И в конце концов он развязался сам…
Прав был Михал-Афанасич4. Самоубийство – великий грех. Но величайший из грехов – это все-таки трусость.
Словно прочитав мои мысли, Миша замолчал и вернулся на диван, притянув меня к себе.
– Прости… Прости меня, пожалуйста, – сам не зная зачем, тихо зашептал я и уткнулся лбом в его широкое, мускулистое плечо.
Прикрыв глаза, я почувствовал, как его пальцы стянули резинку с моих волос и нырнули в густую, растрепавшуюся гриву. От прикосновений его пальцев по шее побежал ласковый холодок, и я еще крепче прильнул к нему, чувствуя на щеке его горячее дыхание.
– Ничего, малыш, ничего… – забормотал он мне на ухо, как бормотал всегда, когда хотел меня утешить. – Все пройдет. Пройдет…
Какое-то время мы так и сидели, тихо, почти без движения, лишь его теплая рука продолжала ласково поглаживать мои волосы. Потом он переложил руки мне на спину и порывисто обнял, крепко прижав к себе, как никогда еще не обнимал.
Зная всю правду, не обманываясь на мой счет и не придумывая вместо меня кого-то другого, он искренне меня жалел, со всей нежностью, какую только мог испытывать… Кто еще был способен на такое?..
Не выдержав, я опять тихо всхлипнул и закапал слезами на его вязаный джемпер. Увидев, что я снова плачу, Миша лишь крепче сомкнул объятия и прижался губами к моей щеке, словно желая выпить катившиеся по ней соленые капли. В полузабытьи я начал отвечать на его поцелуи, касаясь губами пораненной щеки, лба, носа, теплых губ. Сквозь волнующий запах дорогого парфюма я чувствовал его собственный запах – нежный, сладкий, еле уловимый, чем-то напоминающий запах молока и меда. Этот запах не уникален, так обычно пахнут юные, красивые мальчики. Но он никак не гармонировал с брутальной внешностью моего рыцаря, и оттого лишь сильнее будоражил чувственность, которая все громче бушевала во мне вопреки всем запретам разума.
Вдруг Михаил отстранился от меня, так же неожиданно и резко, как до этого обнял, и, откинувшись на спинку дивана, спрятал раскрасневшееся лицо в ладони. Его била дрожь. Очнувшись и вспомнив, кто передо мной, я тут же почувствовал вину за проявленную слабость. В нерешительности я легонько тронул его за плечо.
– Прости меня, пожалуйста.
От моего прикосновения Миша вздрогнул и быстро выпрямился.
– Тебе пора, – произнес он коротко, глядя в пол.
– Нет, пожалуйста! Можно я останусь у тебя? Я буду паинькой, буду сидеть в дальней комнате тихо, как мышь, ты меня даже не услышишь!
– Нет. Ты должна уйти, я хочу остаться один.
Он встал, довольно грубо схватил меня за руку и буквально силой потащил к выходу.
– Миш, ну зачем ты так! Ты же понимаешь, я не могу сейчас остаться в одиночестве! Мне страшно! Ты же всегда поддерживаешь меня! – раздавались мои крики, пока он напяливал на меня куртку, открывал дверь и выкидывал мои ботинки за порог.
Через несколько мгновений вслед за ботинками отправился и я сам. Дверь захлопнулась, раздался щелчок замка. В бешенстве я начал колотить кулаками в дверь.
– Иди домой! – Вот все, что я услышал в ответ из-за двери.
Я отвернулся и сделал было пару шагов к лифту, как вдруг свет в глазах померк, голова закружилась, и, не удержав равновесия, я провалился в пустоту.
42
– Очнись! Очнись же скорей!
Открыв глаза на звук знакомого голоса, я не сразу смог сфокусироваться на расплывающемся лице Миши, который склонился надо мной и похолодевшими от испуга пальцами натирал мне виски, пытаясь привести в чувство.
– А… Ты все-таки открыл, – хрипло проговорил я, силясь улыбнуться. Упершись локтями в каменный пол, я приподнялся и попробовал встать, но у меня не получилось. – Да что ты такой испуганный, подумаешь минутный обморок…
Я, конечно, лукавил. Такое случилось со мной впервые, и это было очень неприятно.
– Минутный? – Голос Миши, обычно низкий и бархатный, сейчас звучал непривычно высоко, даже визгливо. – Милая, да ты тут, наверное, больше часа пролежала! Я выглянул только потому, что кот все не унимался, орал под дверью. Видно, он куда умнее меня… Вот я осел! Ты как?
– Нормально. Только холодно.
До меня наконец дошло, почему я не могу встать. Пролежав час на холодном полу, я промерз так, что все конечности задубели.
– Да ты вся насквозь продрогла! Господи, какой же я кретин!
Михаил поднял меня на руки и отнес к себе. Сняв с меня куртку и обувь, он уложил меня на диван в комнате, где я всегда у него ночевал, и некоторое время сидел, растирая мои замерзшие ступни. Потом он ушел на кухню, приготовил мне незамысловатый ужин на скорую руку и, принеся его прямо в комнату, пожелал спокойной ночи.
Оставшись один, я попробовал перекусить, но быстро отставил почти нетронутую тарелку в сторону. Затем я погасил свет и лег не раздеваясь и не расстилая постель. Мне не хотелось ни есть, ни спать, да и жить, честно говоря, не хотелось тоже. Единственное, чего я желал, – чтобы все остановилось. Чтобы кто-то невидимый нажал кнопку «стоп» и время прекратило свой стремительный бег, замерло сердце, прекратилось дыхание, а в голове больше не было ни единой мысли. В тот момент я не думал о смерти, я просто хотел перестать существовать.
– Миша… Ты спишь?
Впервые я решился нарушить покой его спальни. На цыпочках проскользнув в темноту комнаты, я опустился на краешек широкой кровати, где он лежал, повернувшись лицом к стене, лишь наполовину укрытый пуховым одеялом. Когда я коснулся его плеча, он неторопливо повернулся ко мне и сел на постели.
– Нет, не сплю, – ответил он, давая мне место устроиться удобнее.
Я уже привык к темноте, и тусклого света луны, сочившегося сквозь небрежно задернутые шторы, хватало, чтобы разглядеть скульптурный силуэт его мощной фигуры. Столько раз читая линии его тела сквозь одежду, я ни разу еще не видел его обнаженным даже наполовину. И в тот месяц, когда я жил у него, и во все последующие дни, что я у него провел, он никогда не позволял себе выйти из ванной без рубашки или утром протопать на кухню в трусах. Так странно, несмотря на весь свой непростой жизненный опыт, в некоторых вещах он оставался целомудренным, как монах. Он словно охранял меня от себя, стараясь по возможности оградить от желаний, которые у меня к нему возникали, поскольку знал, что не может дать мне большего, чем просто дружба. Миша, Миша… Не знаю, кто как оценит особенности твоих пристрастий – как личный выбор, как отвоеванное право, как мерзость или как смертный грех – мне же иной раз казалось, что для тебя это сродни крестоношению…
– Не спишь? Почему ты не спишь?
Я придвинулся чуть ближе и опустил голову на подушки. Постель хранила аромат одеколона, мужского тела и физической любви. Впервые я видел Мишу обнаженным, и, казалось, это еще теснее роднит меня с ним, будто рухнула последняя преграда, нас разделявшая.
