Содом Капустин - Поэма тождества

Когда гомонящим, голосящим и гламурным паханам и Папе надоело, опротивело и разочаровало такое, другое и непредсказуемое бессилие пленников, выкормышей и населенцев зверинца, зоосада и бестиария, они, оставив простых зеков следить, убирать и разбираться за, с и под животными, птицами и гадами, паханы с Папой во главе колонны, череды и строя, покинули, дезертировали и удалились с поля, пашни и пажити несостоявшейся драки, спарринга и брани. Едва за последним паханом захлопнулась калитка, люк и штора, поведение зверей, полулюдей и полунелюдей враз, вмиг и немедленно переменилось, как камбала из темной становится серой, попав на песчаный грунт или как теплый безоблачный пассат внезапно оборачивается муссоном с проливным дождём. Они, выпрастывая свои члены, гурьбой, толпой и всем, всеми и всякими скопом, скобами и скоростью подались к тебе. Церберы, бывшие, слывшие и настоящие ближе всего, всех и каждого к тебе, тут же положили тебе на плечи свои передние лапы, задышали тебе в лицо своими голодными, зловонными и горящими глотками, чашками и блюдцами, и, обхватив твои бёдра задними лапами, приступили к трению о них своими ребристыми, клиновидными и воспаленными пенисами. Когда бы ты сохранил у себя способность обращать, возвращать и перелицовывать внимание, ты бы отметил, что в процессе коитуса морды, головы и пасти стражей мертвых собак трансформировались, перетекали и начинали походить на человеческие, как рисунок на спинке пронзительно верещащей бабочки «мертвая голова» или как пролетающие над головой романтичного влюбленного облака, каждое из которых напоминает ему портрет неразделённо-возлюбленной. И когда бывшие когда-то, давно и еще сегодня церберами зеки эякулировали, раскрылись и поддались, твоё тело без разбора, благодарности и промедления, не находя, не ища и не встречая сопротивления, трения и противодействия разложило арестантов на компоненты, протоэлементы и неорганические соединения, разъединения и сочленения и втянуло всё это, то и последующее в себя, вызвав гвалт, вал и восклики одобрения, похвалы и признательности. И пока не опустела последняя клетка бестиария, последний инкубатор скриптория и последний вольер депозитария, к тебе непрерывным потоком, лавиной и цунами шли и ползли, летели и тащились, ковыляли и прыгали гомункулюсы, гуманоиды и големы, кентавры, онокентавры и зеброкентавры в тельняшках, дворовые, домовые и домашние, кобольды, дварфы и лепреконы, инкубы и суккубы, фавны и нимфы, тролли и великаны, твари, существа и сути на поклонение, съедение и освобождение.

Пока твоё тело впитывало порождений сна и бодрствования, полусвета и полутьмы, мифов и легенд, ты сам продолжал наблюдать за тем, как в тебе зреет, варится и наливается страницами, силами и градиентами твоя смертоносная для всех линий, в которых заблокированы ответственность, реализация и честность, для всех лучей, в которых недоступны иерархии, непрерывность и структуры, для всех векторов, в которых отсечены переливчатость, супраментализация и самоосознание.

Растерянные, потерянные и ставшие безработными зеки, служители бестиария, охранники развлекалища и чистильщики клеток, перьев и шерсти, не решаясь приблизиться, отвернуться и откреститься от тебя, статуями, атлантами и лемурийцами застыли в тех позах, асанах и партиях, в которых их застало радикальное, всеобщее и недоступное их пониманию, осознанию и анализу опустошение тюремного бестиария, где столетьями культивировали, как зяблик выкармливает прожорливого кукушонка, давно лишившего маленькую птичку его настоящего потомства, или как опытный экспериментатор тестируя новый прибор, дополнительно калибрует его шкалы, приспосабливая к сугубо своим измерениям, самых необычных, опасных и несуществовавших тварей. Ты же, запертый, неповреджённый и недвижимый в панцире из мочи церберов, смотрел невидящими глазами в пространство перед собой, видящими глазами внутрь себя и глазами тела озирая весь тюремный комплекс без изъятий, прочерков и недоступных мест, углов и верхов.

Для твоего тела не стало неожиданностью, сюрпризом и недоразумением, когда из ближайшей хваткой ямы вылетел одинокий хлыст кнута и, зацепив, обвившись и потянув тебя за вросшие, приклеенные и слипшиеся с песком ноги, утянул, уволок и похитил тебя во тьму подземелий, канализаций и водопроводов, как хвост крокодила, притаившегося на водопое, подсекает ноги детенышу гну, выискивавшего более чистое и глубокое место для питья, или как перетертый шнур распускает тростниковые полоски жалюзи, и они падают с внезапно громким треском.

– Я беспокоился, мучался, думал и тревожился о тебе, твоёй судьбе, твоих задачах и твоём рассудке.

Золотарь волок тебя по ставшим безжизненными, пустыми и гулкими трубам, лазам и шкуродёрам, где совсем недавно плодились крысы, страхи и мошка, досаждавшие по ночам, вечерам и годам арестантам этой тюрьмы, а теперь поглощенными твоим телом со всеми отпрысками, личинками и яйцами.

– Я догадывался, верил, надеялся и убеждал себя, что с тобой ничего не случится, не стрясется, не повредит и не убьёт. И теперь я так счастлив, рад, весел и блаженен, что оказался прав, не промахнулся, не заблудился и не обманул свои ожидания, чаяния, расчеты и упования!

Вскоре Золотарь спустил, опустил и положил тебя на сухую, прохладную и шероховатую плиту посреди зала, коллектора и свода, так медведь кладёт свою мохнатую лапищу на не в меру расшалившегося отпрыска, или пожилой каменщик опускает в приспособленное для него место запирающий камень в арку, куда сходились девять труб, каждая из которых несла, держала и лила воды своего цвета, оттенка и наполнения. Они, не перемешиваясь, текли по сужающимся, сходящимся и зубчатым спиралям, делая каждая по девять оборотов, чтобы низринуться, каждый из своей форсунки, сопла и распылителя, в центральную трубу и там, перепутавшись, раздробившись и рассеявшись, потечь по стенам, повиснуть водяными радугами всех оттенков, тонов и градаций серого и потерять свои свойства, взаимонейтрализовав их.

– Я привел, пригласил, позвал и завлёк тебя, Содом Капустин в уникальное, волшебное, чудесное и магическое место. Здешние воды обладают, имеют, дают и отбирают. Есть вода, дающая голос поющим и отбирающая его у молящих, есть вода, дающая силу сильным и отбирающая ее у несчастных, есть вода, дающая жизнь живым, и отбирающая ее у мертвых, есть вода, дающая смерть измотанным и отбирающая ее у неутомимых.

Рассказывая, показывая и демонстрируя это, Золотарь одновременно, параллельно и не переставая, омывал твоё тело одной из вод, растворяя, снимая и удаляя с тебя наслоения слюны, кала и мочи. После второго омовения, твоё тело поняло, что с него смыли усталость и вернули восторг, после третьего к твоему телу вернулось любопытство, и ушла апатия, после четвертого твоё тело обрело сознание и обняло, словно обезьяна-паук, в порыве нежности, обхватывающий своими лапами весь гарем, или вогнутая прорезь в квадратике пазла принимает в себя выпуклость соответствующего ей смежного кусочка мозаики, своими беспалыми, застоявшимися и восстановившими мощь руками затылок, подмышки и чресла Золотаря.

Но ты сам, сокровенный, заветный и спрятанный в собственных наслоениях, оставшихся от утраченных мыслей, отживших чувств и прожитых ощущений, не сподобился даже поинтересоваться, что именно, конкретно и в приближении вытворяет твоё собственное тело, обретшее способность к перемещению, выражению и действию. Ты, уже эоны, эпохи и кальпы внутреннего состояния, сопребывания и соосознания следил, наблюдал и не вмешивался в то, как совершенствуется твоя книга, сотворенная для того, чтобы связать воедино все непересекающиеся времена, причины и следствия, области, пути и приближения, сведения, знания и силы, чтобы уничтожить разрыв между желанием и результатом, раздумьем и итогом, намерением и воплощением, став памятью, памяткой и наставлением грядущему, чтобы оно, озираясь на нее, не двинулось вспять, заново убивая всех её читателей.

– Наконец-то ты, Содом Капустин обрел свободу, стан, движение и истому!

Золотарь не понимал, не видел и не догадывался, что целебные, живородящие и жизнетворные воды лишь придали толику, частицу, каплю, проникшую в твою кожу, жир и клетчатку, видимости, фикции и имитации настоящей жизни лишь одной из множества, матрицы и графика твоих оболочек, существований и тел, как инъекция адреналина заставляет загнанного коня бежать дальше и дальше, уже за рубежами его лошадиных сил или как разряд тока вызывает сокращения мышц лягушки, только что умерщвленной балбесами школьниками.

– Я подозреваю, что если ты однажды решил молчать, то не заговоришь, пока не изменишь решение, ответ, условия и границы. Я думаю, что если ты однажды постановил заткнуть себе уши, то ты будешь читать по губам, жестам, приметам и совпадениям, пока не изменится ситуация, обстоятельства, требования и язык. Я уверен, что если ты однажды дал себе вводную закрыть глаза, то ты не будешь ими пользоваться, пока другие твои чувства не скажут, сообщат, доведут и доложат, что уже можно их открыть. И я смотрю, как ты, однажды погрузившийся в неподвижность, начал шевелиться, двигаться, передвигаться и обниматься, доведя до финала, окончания, итога и апофеоза эту свою часть плана, проекта, программы и продукта!