Ричард Хелл - Погнали
Читаю документальный детектив про серийного убийцу. Отождествляю себя с героем, причем отождествляю так полно, что мне самому малость не по себе. Убийца – способный и привлекательный парень, – разъезжает по стране на своем маленьком автомобильчике, знакомится с девушками, приглашает их на свидание и убивает. Потом занимается сексом с их хладными трупами. Мне даже жутко – как хорошо я себе представляю, что творилось при этом у него в душе. Все началось с ощущения неизбывного одиночества, когда ты чужой для всех, и все для тебя чужие, потому что ты не такой, как они, и ты не можешь понять, почему люди делают то, что делают, и мир вокруг – такой странный, а ты – всегда невпопад и мимо, ты забиваешься в темный угол, где-то там, в детстве, которое не возвратишь. Со временем он обнаружил в себе способность вызывать у людей доверие и симпатию, и еще он увидел, что эти люди – а если конкретнее: женщины, потому что мужчины вообще не стоят того, чтобы тратить на них свое время, – смотрят исключительно на лицо, на внешность. Но он-то знал: внешность обманчива. У него вообще нет лица. А потом он об этом забыл. И стал вести себя, как все.
Я не хочу показаться интереснее, чем я есть. Когда ты заявляешь, что отождествляешь себя с серийным убийцей, в этом есть некий шик, я бы даже сказал – элегантность, пусть даже тем самым ты лишний раз подтверждаешь, какой ты самовлюбленный мерзавец, зацикленный на себе, но меня все равно не покидает странное ощущение, что я знаю этого человека, знаю его изнутри. Знаю, как он стал убийцей. Все из-за какой-то девчонки. Он не хотел ее убивать. Она сама напросилась. Он просто сорвался. Потому что она начала кобениться, и не давала ему, и вообще, всячески изгалялась, дразнила его, жеманно хихикала, строила из себя непонятно кого, но он все равно ее выебал, показал ей, как это бывает по-настоящему, непреклонно, безжалостно, пусть знает, сучка, как тебе это нравится, и нечего тут кочевряжиться, думаешь, я буду тебя упрашивать, ага, разбежалась, прошмандовка поганая, ты сама виновата, вот тебе, напоследок, сюрприз – большой, толстый хуй, получи удовольствие перед смертью. И он убивает ее в лесу, прямо в машине, в своем аккуратном маленьком автомобильчике.
И он даже не слышит тех мыслей, что проносятся у него в голове, он весь захвачен неодолимым потоком своей окончательной отчужденности, этим крайним, предельным отсутствием человеческого сочувствия. И вдруг у него в руках – покорное обнаженное тело. Полностью в его власти. Он не думал, что так получится, но вот – получилось, и он едва не лишается чувств, в горле стоит комок и мешает дышать, но вот оно – тело. Делай, что хочешь. Такое заманчивое искушение.
В первый раз все вышло случайно. Просто так получилось. Но зато он узнал, как это бывает, и хотя потом ему было страшно, что его вычислят и найдут, никто за ним не пришел. «Жизнь» продолжалась. Как ни в чем не бывало. И мысль засела в мозгу, врезалась намертво; это было, как новый виток эволюции, как будто он – Кларк Кент, и только он знает секрет, только ему одному доступна эта удивительная тайная сила, которая придает ему исключительность, хотя с виду он – совершенно обычный. Такой же, как все. [прим.переводчика: Кларк Кент – имя, под которым Супермен живет среди людей.]
Я понимаю, почему он захотел повторить еще раз. И еще раз, и еще. После того, первого раза. Есть две причины. Во-первых, когда он впервые нарушил запрет, он как будто лишился девственности, и его больше ничто не сдерживало. Он совершил преступление, но мир не рухнул, и небеса не разверзлись, и он испытал небывалое возбуждение, и то, что он делал с той мертвой девицей – это было так восхитительно, так запредельно, и он понял, что ему по-настоящему нужно. Но подобное переживание следует освежать. Как только оно начинает тускнеть, оно превращается в тяжкую ношу, но с каждым новым убийством, с каждым новым насилием над мертвым телом, восторг возвращался. Только в эти минуты он жил настоящей жизнью. Только в эти минуты он был собой. А вторая причина: ему хотелось, чтобы его поймали. Его сила частично происходила из вызова миру: кто – кого. Он дразнит вселенную, он огрызается, он привлекает к себе внимание. Он не знает другого способа, кроме как убивать и насиловать. Это – его наживка. И он ждет, что мир все-таки клюнет. Потому что иначе наживка бессмысленна.
Я читаю его историю, проникаюсь его побуждениями и умонастроениями; мне плохо и страшно, противно и мутно. Никак не могу избавиться от ощущения, что меня все-таки разоблачили – я сам себя разоблачаю, вновь раскрываю себя, под этой скалой, – ощущение, надо сказать, неприятное. Головокружение, озноб, тошнота. Как будто срываешься с высоты. Глаза постоянно на мокром месте. Нет, это уже чересчур.
Посылка придет совсем скоро, что не может не радовать, но в то же время я себя чувствую злобным обманщиком – у меня снова секреты от Криссы. Сижу, как побитый пес. Хочется врезать себе по роже: кулаком, со всей силы. Но, как и с Мерри, первый порыв самоуничижения быстро проходит, и вся моя злость выливается в тихое раздражение на всех и вся.
Настроение поганое. Одеваюсь и выхожу на улицу. Кажется, сердце сейчас разобьется. Вокруг все такое красивое, светлое, радостное и открытое; и все это – не для меня. Через 24 часа мне вставит. Я улечу в запредельные дали. Все остальное – лишь затянувшееся ожидание. Предвкушение. Я опять наркоман.
Возвращается Крисса. Я говорю, что хочу ехать дальше, потому что в машине мне лучше спится. На самом деле, все проще: до Денвера два дня пути, и хотелось бы выехать уже сегодня, чтобы назавтра уж точно добраться до места.
Мы едем восемь часов и останавливаемся в мотеле всего в ста пятидесяти милях от Денвера. Я говорю, давай ляжем не поздно, чтобы завтра пораньше встать и быстрее поехать. Ночь проходит нормально, мне уже не так тяжко, хотя есть и несколько неприятных моментов: когда мне вдруг приходит в голову, что я уже неделю на чистяке, но радостное возбуждение тут же сменяется жгучим стыдом. Впрочем, я не особенно заморачиваюсь. Все мои помыслы и устремления сосредоточены лишь на одном: дождаться посылки. Благо, ждать остается недолго. Я полон решимости. Горькой, упертой решимости.
Мы выезжаем с утра пораньше, и уже в дороге я каюсь Криссе в своем проступке. Я весь вымотанный, я вообще никакой, но я пытаюсь ей объяснить, почему я так сделал, почему я сорвался – я подавлен и сломлен, мне плохо, и я знаю единственный способ, как сделать так, чтобы мне стало лучше. То, что я сделал, я сделал уже от отчаяния. Я говорю ей: прости меня, но я такой, какой есть, мне самому это не нравится, но я не могу по-другому. Я говорю ей: мне страшно, мне очень страшно, но я не хочу врать и тебе и себе, не хочу притворяться, что я могу себя сдерживать; я не могу себя сдерживать. У меня больше нет сил. Да, я честно пытался, но у меня ничего не вышло. Не хочу даже думать об этом. Мне нужна доза. Иначе я просто загнусь.
Крисса не сердится, не психует. Не говорит, что я ей противен. Но она говорит другое, и то, что она говорит, отзывается у меня в голове легкой дрожью, поначалу я даже не понимаю, что это было – как смещение стеклышек в калейдоскопе, как слабый подземный толчок, как невидимый сдвиг, от которого происходит великое землетрясение. Она говорит, что в моей зависимости от наркотиков ее лично тревожит одно: не то, что я уже не могу без дозы, а то, что я не могу без дозы и ненавижу себя за это. Крисса. Такая красивая, доброжелательная… и она сумела выразить самую суть в одной фразе. Все оказалось так просто, и как я сам не додумался?! Раньше я бы подумал: нет, все наоборот – я принимаю наркотики потому, что ненавижу себя и весь мир. Но теперь, после Криссиных слов, я вижу, что это одно и то же. Принимая наркотики, я убиваю себя/весь мир, но точно ли это то, что мне нужно? Всего одна фраза – и все изменилось. Все стало не так, как прежде. Что-то возникло – что-то такое, чего не было раньше. У него еще нет ни названия, ни даже формы, но процесс кристаллизации уже пошел. Да. Все изменилось. Причем, насовсем.
25
Всю дорогу до Денвера я ощущаю себя дряхлым и немощным стариком. В этом нет ничего приятного – забирать продукт, это просто привычка и утомительная необходимость. Мне надо сосредоточиться, закрыться от всего второстепенного – от всех своих страхов, сомнений и доводов, – и думать только о главном. Как спортсмен перед решающим соревнованием или как солдат перед боем.
Я говорю Криссе, что я себя чувствую как бегун-марафонец, сосредоточенный на дистанции – бегу, стиснув зубы, не загадываю вперед дальше, чем на минуту, весь устремленный к цели, не позволяю себе никаких сомнений и героически борюсь с искушением остановиться и сойти с дистанции. Прикольно. Идти добывать продукт – это почти то же самое, что не идти добывать продукт. Крисса спрашивает, почему бы нам просто не проехать мимо почты, и я говорю: уже поздно. Привычка.
Когда мы приезжаем в Денвер, посылка уже дожидается меня на почте, и я быстро ее забираю. Все проходит нормально, без всяких задержек. Прямо с почты – это большое новое здание на окраине города, – мчусь на ближайшую автозаправку, покупаю бутылочку газировки, запираюсь в мужском сортире, варю дозу в крышке от бутылки, используя вместо ватки разодранный сигаретный фильтр, и вмазываюсь по полной. Возвращаюсь к машине, и мы едем дальше.
