Каринэ Арутюнова - Счастливые люди
А еще…
Высунув от усердия кончик языка, я бойко прокрашивала колпачки, курточки, ботиночки, зонтики.
– Это что? – с любопытством склонил голову один из умных дяденек, – как что? – это дети, а это – школа, – радостно ответила я.
– А на окнах – что на окнах? – «добрый дяденька» недоуменно вертел рисунок, разворачивая его к свету, приближая к глазам, – это такие решеточки, – недоумевая «дяденькиной» глупости улыбнулась я.
– А просто забор ты можешь нарисовать? Просто забор, – без решеточек и человечков, – посмотри, все дети давно сдали работы, а ты все еще возишься.
Конечно же, так просто я не сдалась. С каждым новым листом бумаги забор обрастал человечками, колпачками, а на последнем я изобразила пухлое облако (над забором и школой, разумеется), а на облаке – угрюмого старика в ночной сорочке.
Точно такого я видела в книге «Сотворение мира», в чудесных рисованных историях Жана Эффеля. Вокруг старика порхали крылатые младенцы (ангелы), а чуть ниже, под забором, я изобразила гнуснейшее хвостатое существо с рожками.
На вопросы проверяющего, уж будьте спокойны, я ответила развернуто.
Не зря дяденьки (второй явился незамедлительно по зову первого) вначале переглянулись, а потом увели меня в свободный класс. Одну. Единственную. Нарисовавшую лучший! (в этом я до сих пор не сомневаюсь) забор во всей школе.
Это был момент истины. Возможно, именно тогда я поверила в собственную исключительность.
После следующего часа, потраченного на перечитывание одной и той же задачки, – вдоль и поперек, дяденьки смотрели на меня почти с любовью. Они заговорили преувеличенно добрыми и участливыми голосами.
На самые разнообразные вопросы, – например, про родителей, соседей, подружек, – я отвечала вдохновенно. Меня, можно сказать, несло.
Я думаю, им интересно было узнать, что «по правде» родилась я в таборе, а родители у меня ненастоящие, и когда-нибудь…
Дяденьки, не скрывая восторга, любовались мной, – это я успела отметить краем глаза.
* * *
Потом я рисовала, много рисовала, – кружочки, квадратики, ромбики и треугольники, – считала от одного до десяти и обратно, но все это была сущая чепуха… на фоне лимонного забора и ядовитого облака, на котором восседал мстительный старик по имени «бог», – это сначала был бог, а теперь – Ленин, – светло улыбаясь, подтвердила я.
Любовь к чернозему
– Знаете, я вам так скажу, не любит она землю, не любит, – произнесла она, проводив взглядом мою макушку, мелькающую там и сям между деревьями за окном.
Окно школьного коридора выходило прямо во двор, выложенный бетонными плитами, между которыми пробивались чахлые травинки. Эти травинки мы выщипывали во время уроков ботаники.
Понукаемые «бабой Таней», «Телегой», «Оглоблей», которая страстно любила полоть. Полоть, сапать и таскать землю.
Похоже, душа ее изнывала по земле, по тяжелому крестьянскому труду, а приходилось воспитывать школьную мелкоту, заодно прививая ей, этой самой мелкоте, любовь к прополке. Сама она тоже не отлынивала. Большая, нелепая, вся в каких-то буграх и жилах, с наслаждением засаживала сапку и разгибалась, сжимая в пальцах жирный ком земли. На лице ее в этот момент наблюдался элемент явного сладострастия, – она добрела на глазах, узлы морщин распускались, и, если бы не огромный веснушчатый лоб и выдающийся подбородок, а еще уходящие вглубь черепа крохотные глазки, то ее можно было бы назвать даже хорошенькой.
По слухам, баба Таня была не замужем и одна воспитывала дочь, большеногую девочку с затянутыми до обморока тусклыми косичками вдоль широких скул.
Однажды я видела, как идут они рядом, большая Таня и маленькая, обе нелепые, отчаянно некрасивые. Что-то щемящее было в этом сером дождливом дне и двух не нужных никому фигурках на фоне одинаковых серых домов. Я пыталась представить себе мужчину, который, возможно, любил ее, которого любила она… Пыталась вообразить юную девушку, да, нескладную, но… желанную? Интересно, какое было у нее лицо, когда… А у него? Каким был этот удивительный человек, осмелившийся поцеловать нашу бабу Таню?
Сачков баба Таня откровенно не любила. Что-то содрогалось в ней при виде «этих задохликов», «очкариков», спотыкающихся на каждом шагу, волокущих очередное ведро с землей.
Землю – ее любить надо, любить, – задыхаясь, разминала кусок грязи с торчащими там и сям травинками. Пальцы у бабы Тани были жесткие, узловатые, а под ногтями чернела траурная кайма.
Мне сложно было любить землю.
Не то чтобы «любить – не любить», но отношение мое к сельскохозяйственным работам оказалось довольно прохладным.
Это при всем том, что возня за пределами неуклюжего серого здания была гораздо приятней, чем привычные сорок пять минут скуки…
После урока на воздухе мы возвращались в класс возбужденные, красные, – некоторые держались за животы, потому что ведра, доверху набитые вязкой землей, оттягивали плечи.
Самое смешное началось в конце третьей четверти, когда девочки, одна за другой, стали отпрашиваться с урока.
Причем, смешно было бабе Тане, но уж никак не девочкам.
– Освобождение? Медпункт? (добрая Люся Поляк из медпункта давала освобождение на три дня).
А во время войны? А в окопах? А на заводах? А на полях? Им давали освобождение?
Монументальная фигура раскачивалась у доски, а присмиревшие нарушительницы переминались с ноги на ногу.
Стоит ли говорить о том, какой камень ворочался в бабатаниной груди при виде презренных «сачков»?
– Ваша дочь – типичный сачок, – угрюмо сказала она, – вот, справка об освобождении от уроков третий раз за месяц! – у меня действительно болел живот, – прошелестела я, вспомнив о коробке шоколадных конфет, припрятанных на майские.
Не любит она землю, не любит, – мама виновато потупилась, понимая, видимо, что недостаточно усилий прикладывала для того, чтобы привить своим детям истинную любовь к земле.
Что и говорить, родственников в деревне у нас отродясь не было, ну, разве что в одной заброшенной деревушке с нерусским названием «Шикаhох», – да и земля там не чета этой, – сухая, красноватого цвета, благородным черноземом, как говорится, и не пахнет.
Я не любила землю, молоко из-под коровы и ранний подъем.
Какой подъем, если до позднего вечера мы с папой слушали «голос Америки» и «немецкую волну»?
«Вы слушаете голос немецкой волны из Кельна», – этот резковатый женский голос я любила более всего.
О какой ботанике могла идти речь, если коробка недоеденных конфет и застланный жестким паласом топчан в папином кабинете сулили полную событий взрослую жизнь, далекую от школьных уроков, неподшитых воротничков и исполосованного алым дневника?
Надо ли говорить о том, что познания мои о жизни были довольно сумбурными?
Здравствуйте, девица, – как поживаете, девица? – я обожала гостей, которые не сюсюкали и не делали «большие» глаза, а вели при мне довольно взрослые беседы. Некоторые из них садились прямо на пол, а чай пили без сахара, из круглых белых пиал. Чай в нашем доме всегда пили из пиал. Из маленьких узбекских и глубоких японских.
В общем-то, папе даже не требовалось произносить то самое слово. Вполне достаточно было взгляда. Чтобы понять, – чужой.
Чужие приходили и, как правило, задерживались допоздна. После их ухода мама проветривала комнату, а папа придвигал кресло к укоризненно молчащему приемнику.
Сквозь скрежет и вой пробивались звуки с другой планеты, на которой не предполагалось ведер, любви к чернозему и незваных гостей.
– Знаете, я вам так скажу, не любит она землю, не любит, – произнесла она, проводив взглядом мою макушку, мелькающую там и сям между деревьями за окном.
Окно школьного коридора выходило прямо во двор, выложенный бетонными плитами, между которыми пробивались чахлые травинки. Эти травинки мы выщипывали во время уроков ботаники.
Понукаемые «бабой Таней», «Телегой», «Оглоблей», которая страстно любила полоть. Полоть, сапать и таскать землю.
Похоже, душа ее изнывала по земле, по тяжелому крестьянскому труду, а приходилось воспитывать школьную мелкоту, заодно прививая ей, этой самой мелкоте, любовь к прополке. Сама она тоже не отлынивала. Большая, нелепая, вся в каких-то буграх и жилах, с наслаждением засаживала сапку и разгибалась, сжимая в пальцах жирный ком земли. На лице ее в этот момент наблюдался элемент явного сладострастия, – она добрела на глазах, узлы морщин распускались, и, если бы не огромный веснушчатый лоб и выдающийся подбородок, а еще уходящие вглубь черепа крохотные глазки, то ее можно было назвать даже хорошенькой.
По слухам, баба Таня была не замужем, и одна воспитывала дочь, большеногую девочку с затянутыми до обморока тусклыми косичками вдоль широких скул.
