Хелен Уолш - Низость

Моя ладонь на коленке Милли. Меня дико тащит. Луна — голубоватое пятно в ночном пространстве неба. По левую руку на страшной скорости проносится Уэльс. Поля с россыпью овец перетекают в серебряно-голубой залив горизонта. Сворачиваем на повороте. Тянет живот. По правую руку перепаханные вельветовые поля сливаются воедино и мчатся по направлению к горам, чьи асбестовые вершины мерцают, тают и растекаются под жидким лунным светом.

Ноги как ватные.

Экстази-любовь гудит во мне. Эйфория тащит то в одну сторону, то в другую. Без направленности. Неуправляемое вожделение.

Лицо застыло в оцепенелом восторге. Мысли проникают в мозг и распадаются во фрагменты цвета. Пианино забивает шум машины. Вступают ударные. Удовольствие обретает ритм. Эйфория чуть притухает. Делаю погромче. Втираю мелодию в бедро Милли и пульсация из ее сердца стекает по моей руке. Прекрасные ощущения проносятся сквозь нас, соединяя наши тела, точно мы — единый организм.

Главная дорога с машинами, влетающими и вылетающими из поля зрения. Сейчас удовольствие стало менее острым. Музыка отстранилась от меня, так что мелодия рвется из колонок, а не из моей груди. Своего языка я не чувствую. Поправляю зеркало, чтобы проверить, не откусил ли я его. Он на месте. Милли проснулась, зрачки у нее расширены, глаза совершенно черные.

— С возвращением.

— Я вернулась, — откликается она, — но откуда?

Музыка снова становится частью меня, слой за слоем музыкальное наслаждение собирается у меня в паху, взрываясь и загустевая, оттаивая и замерзая.

Милли напрочь отрубилась. Ее глаза закрыты. Экстази-сон колышет веки. Она скрежещет зубами, стискивает мне ладонь, то ныряя в свой мир сновидений, то выныривая оттуда. Стоит смениться ритму или направлению мелодии — она подскакивает на месте, распахнув глаза и недоумевая. Потом вспоминает, и ее лицо разъезжается в одну большую светлую усмешку. Ей нравится то, как звучит музыка, если она открывает глаза, ей нравится, как цвет и мелодия переплетаются в агонии своих измененных состояний. А когда ощущения делаются слишком интенсивными, у нее начинает подрагивать челюсть. Она изо всех сил старается держать глаза открытыми, но тяжесть эйфории заставляет их захлопнуться снова.

Милли трогает себя. Там, внизу. Двух вариантов нет. Она засунула руку в джинсы. Не знаю, делает ли она это по правде. Стараюсь не замечать ее, что весьма и весьма тяжкая задача, потому как с ешек у меня мощно стоит, и это материализовалось задолго до того, как она полезла куда не надо, кстати, но она сидит возле меня, занимается таким делом, ничего не могу поделать. Ни на вот на столько. Реально больно, вообще-то. Я подыхаю от желания сдрочить еще с тех пор, как мы уехали из «Кингз Хед». Вполне мог бы провернуть это, отлучившись под предлогом отлить. Очень мучаюсь. Я вот-вот лопну.

Ослабляю ремень безопасности, расстегиваю пару пуговиц и слышу, как мой дружок чуть не вздыхает с облегчением. Делаю музыку погромче еще на одно деление и прямо улетаю на приходе, но не могу удержаться и перестать поглядывать в ее сторону. Оух, это ненормально, ё. Почти что инцест. То же самое, если бы рядом сидела моя сестра. Она ТВОЯ СЕСТРА, ЕБ ТВОЮ МАТЬ. Осознание этого отрезвляет меня, попускает, и я забываю, с чего мне было так не по себе, но затем я немедленно возвращаюсь, проваливаясь все глубже и глубже в лагуну глубокой лазурной наркотической экстази-любви, где все кажется чистым и честным, а в следующую секунду я пожираю глазами выпуклость ее ключицы, мягкую, молочно-белую линию внизу ее шеи и ее крошечные музыкальные пальчики, творящие магию под ее штанами, отчего мой член, словно поцелованный, возвращается к жизни. Мне до смерти хочется протянуть руку и прикоснуться к ее ноге, чтобы она почувствовала себя так же прекрасно и совершенно, как чувствую я, но тут музыка резко обрывается. Милли выпрямляется и смотрит прямо на меня испуганными глазами. Мой член позорно падает мне на колено.

— Где мы? — говорит она, хватая меня за руку, но не успеваю я ответить, как ее лицо растекается в ужасающую, ужаснувшуюся улыбку, и она показывает из своего окна на море, оно черное, необъятное и мерцающее в лунном свете.

Мы становимся у набережной. Пляж пуст. Облака растворились в черноте, отчего луна отбрасывает толстый серебристый шрам на поверхность воды.

Мы молча гуляем по пляжу, невосприимчивые к холоду, что заставляет нас выдыхать пар, похожий на машинные выхлопы. Мы разуваемся, остужая ноги в чудесной и резкой прохладе ночного моря, оно поэтичное и кроткое, словно луна.

Мощный, сильный приход, охватывавший мое тело последние несколько часов, сейчас приутих, укрепившись на волне тлеющего счастья. Вещи неожиданно стали ясными и простыми. Я чувствую открытость к длинным, бесконечно петляющим разговорам. Мне хочется говорить, бесконечно, бесстрашно, о жизни, о нас, о маме, и универе, и Энн Мэри, и о всех тех вещах, что так долго маячили перед нами, казавшись огромными и пугающими, но сейчас став такими маленькими и постижимыми. Мне столько всего надо сказать ему именно сейчас, но непостижимым образом тишина говорит все и даже больше.

Волна прилива выгоняет нас на пляж, и мы садимся у одинокого валуна, курим пополам сигарету.

Я прижимаюсь к нему, держа его под руку и склонив голову ему на плечо, и на меня накатывает такой ошеломляющий приступ полноты счастья, что я чуть не плачу.

— Джеми?

— Ага, маленький?

— Эта дистанция между нами. Я не знаю, как она возникла. Но ее больше нет, правда?

Он не отвечает, и на миг мое сердце замирает, и я чувствую, как меня затягивает в одиночество огромной черной ночи, но потом он начинает говорить, и это возникает вновь, громкое и сильное.

— Казалось, типа ты нас больше не любишь?

— Я думала, я себя больше не люблю. Ты и папа. Я за вас жизнь отдам.

Он обнимает меня крепче, и я показываю на огромную убывающую луну, она тяжеловесна и совершенна, а вдалеке гавань мерцает словно драгоценные камни, и море подбрасывает переливчатые капли света в нашу сторону, а он оборачивается ко мне со своими распаленными черными глазами и целует в лоб; нежный поцелуй, что просачивается сквозь мою кожу, через черепную коробку и взрывается в самом центре удивительной вспышкой энергии и цвета, которые струятся мне в горло, в живот, к пизде и ногам, так что я превращаюсь в гигантский мячик удовольствия, а потом он поворачивает мою голову к поблескивающей гавани и огромной убывающей луне и говорит:

— Если бы я мог нарисовать нашу дружбу, вот что бы я изобразил.

Удовольствие надувается и растет, высасывая воздух из моих легких, ослепляя меня, так что все, что я могу разглядеть это ярчайший свет, притягивающий меня, ведущий меня к чему-то настолько сильному и прекрасному, что я никогда не захочу возвратится к чему-то, что перед ним, и уйти к чему-то за его пределами. Я хочу лишь остаться в этом свете. Остаться навсегда. Никогда-никогда не возвратиться обратно.

ГЛАВА 5

Гай Фокс! Самый мой лучший праздник. Не в последнюю очередь из-за его магического местоположения на сезонном ландшафте — этом кратком и несравненном периоде, когда осень уступает дорогу зиме, и преддверие Рождества поблескивает на горизонте. Но еще потому, что пять лет назад Джеми, Билли с корешами собирались в Сефтон-Парке на шоу костров, потом двигали в город за Большим Безумием. Позапрошлогодний год стал моим любимым. Джеми и Син все еще жили на Парли. После костров они устроили тематическую вечерину «Сутенеры и Проститутки», и мы с Билли нарядились проститутками. Его костюм был ленивой компиляцией предметов из гардеробов, принадлежащий мне и его матери — белый лифчик, килт, домашние тапочки и шуба в стиле Кристалл Каррингтон. Я отдала предпочтение классическому ансамблю Хоуп-стрит — спортивный костюм «лакост» на два размера меньше с закатанными до колен штанинами, волосы зачесаны назад в вульгарный конский хвост на макушке, а лицо вымазано оранжевым тональным кремом. Мой выход стал одним из наиболее досадных моментов моей юности. Никто, кроме Сина, не просек фишку — остальные пришли к заключению, что а) я забыла, что это тематическая вечеринка; б) у меня дерьмовый вкус в одежде. Правда, несколько секунд спустя мое замешательство разлетелось на куски, когда ввалился Билли, всем своим видом напоминавшим Траляля из «Последнего выхода в Бруклин».

Как и на всех вечеринках Сина, там было изобилие шампанского и кокоса. И мы с Билли зарядили себе по столько, что большую часть вечера провели, рассекая по Перси-стрит в поисках клиентуры. На той вечерине не случилось ничего из ряда вон выходящего, но оглядываясь назад, я чувствую, что это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни. Мы все были так близки друг другу, такие замечательные друзья. Уже даже к тому Рождеству наша компания понемногу разваливалась, и на мальчишник с лэп-дэнсом в честь дня рождественских подарков[8], на которую было разослано два десятка написанных от руки приглашений, собрались только я, Джеми, Билли и Син. Джеми был рад. Он не врубается в тему этих холостяцких вечеринок. Он предпочитает, чтобы все было максимально камерно и скромно. Я была расстроена.