Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
Что? — автоматически сказал я, отступая.
— Ты думаешь, это бабка? — Он ткнул ножом в гроб — в ноги, но кажется ничего не задев. — Хуй в род! Это кокон!
— Саша, — было начал я.
— Все вы… — Внезапно он сделал несколько резких взмахов ножом, от которых я едва сумел увернуться.
— Страшно? — сказал он радостно, — посмотри мне в глаза: страшно?!
Взгляд его был совсем нездешний. «Вот они, блять!» — вдруг вскрикнул он и бросился ко мне, чуть-чуть не достав — я даже не попытался пошевелиться, а потом сразу в другую сторону, вонзив при этом нож в деревянную стену. Принялся его вытягивать и слегка порезался.
— Саша, успокойся, — снова начал я непонятную ему беседу — я был абсолютно спокоен, хотя спокойствие это нехорошее — оно сродни гипнотическому спокойствию кролика перед удавом.
— Хуяша! — взорвался он, напрыгивая на меня, — ты думаешь «Морфий» кто написал?
— Михаил Афанасьевич — кто же ещё, — ответил я, улыбаясь. Он весь даже затрясся, заглядывая мне в глаза снизу, — взгляд его был нечеловечески отвратителен.
— Я! — заорал он, хватая меня за рубаху, — я написал!
Я оттолкнул его, а он, отскочив, схватил с холодильника заварочный чайник и разбил об пол, тут же схватил стакан и запустил в бабку — не попал. Выдрал ножик.
— Я подвержен недугу, но вас-то я исцелю, — заявил он, нацелив взгляд и лезвие ножа сквозь меня на них.
Я быстро рассчитал момент — он как раз стоял в аккурат у двери в коридор — бросок к нему с ударом правой в челюсть. Удар был с толчком корпусом, и мы, распахнув дверь, вывались в коридор. Ещё удар в лицо, удар по руке. Я уже наваливался на него чуть ли не сверху, нанеся несколько жесточайших ударов в голову. Схватил алюминиевый чайник и стал бить им, пока не брызнула кровь — тогда я отпустил хватку бешенства, и он, жалкий и окровавленный, осел, а потом и повалился на пол. Я вытолкал его пинками за дверь и закрыл её на крючок.
Кое-как переведя дух, весь трясясь, я понял, что не ведал, что творил, и сотворил не очень приличное — чайник всмятку, кровь, его кроссовки стоят здесь, а сам он на холоде, одетый в алкоголички и звёздную маечку. Сконцентрировавшись, я припомнил кое-что в виде отдельных кадров — как будто мне показали диафильм или слайды с моими проделками; из анализа отснятого материала следовало, что чайником ему в основном досталось по хребтине, а кровь, вероятно, вытекла из разбитых первыми ударами губы или носа. Дай-то бог, что б так, а не хуже, подумал я и открыл дверь.
«Саша, Саша!» — звал я, но его нигде не было. Я облазил весь двор, выбежал на дорогу прямоезжую, устремился по ней, но тут пришла боязнь, что я не смогу вернуться, и паче того я ощутил, что замёрз — выскочил-то раздетый. Я вернулся, оделся и продолжил поиски — снова осмотрел двор, забор внутри него и снаружи, дошёл, выкрикивая «САША!», по улице до магазина, потом до вокзала, покружил там и вернулся чуть ли не бегом.
Делать нечего — я попил воды из чайника, попытался распрямить его молотком, спрятал с глаз долой. Взял тряпку и стал убирать кровь, а потом осколки и заварку, разбросанные по всей комнате с бабушкой.
Выключил свет, лёг. Встал, покурил в коридоре, оставив там свет, а дверь запер. Только я начал засыпать — стук в окно. «Лёнь, это я, открой!» — явился. Я встал, припав к окну: как есть — О’Фролов в носках (благо, он всегда в шерстяных ходит), в отвисших дырявых алкоголичках и своей чудо-маечке, на которой даже незаметна кровь. «Я осознал, я больше не буду», — сказал он человечьим голосом — это было убедительно, я пошёл открывать, но всё равно в глубине души готовясь к худшему — к коварной мести.
— Ты не представляешь где я побывал! — заявил он с порога, захлёбываясь непонятным мне возбуждением или даже радостью.
— Никак Диснейленд в Тамбове открылся? — состроумничал я.
— Хуже! — сказал он в припадке почти конопельного смеха (так, сейчас начнётся, подумал я, готовясь к худшему), — я попал во Французскую революцию!
— Что значит «попал»? — задал я дежурный вопрос, хотя немного уже представлял, что такое попасть.
— Когда я от тебя ушёл, я мало что осознавал — вроде иду по улице и иду — а потом пригляделся: дома какие-то не такие, дальше — костры, гильотины, толпы людей, конные всадники — один и погнался за мной, я бежал по лабиринтам узких улиц, мощёных булыжником, по деревянным тротуарам, всяческим трущобам, по каменному мосту, с краю которого я прыгнул — не в воду, а просто там какая-то насыпь… — Он перевел дыхание, рассматривая меня, как будто ожидая некоего поощрения.
— И что же? — тоном следователя сказал я.
— Всё, — улыбнулся он, — я очнулся под мостом у нас под Студенцом, полчаса вылазил оттуда по помойке, репьям и колючкам.
— И ты этим, как я вижу, доволен.
— Да.
— Хорошо, — сказал я без иронии и даже не тоном психиатра, на всё говорящего «олл коррект», а действительно почувствовав какое-то полное умиротворение. — Война, революция, Медный всадник, князь Мышкин, Раскольников, Митя Карамазов — ну да, мой Саша, подсознание человека работает с героическими вещами. Хорошо, когда не страшно. Герой не должен бояться…
Он зевнул.
Был уже пятый час, и мы легли спать. Как бы он мне глотку не перерезал, всё-таки мелькнула проклятая мыслишка, и я приподнялся на локтях посмотреть на него. «Не бойся, — сказал он, будто прочитав мои мысли, — нормальный О.Фролов». Верю.
Окончание 31.
Я хотел ласки и постоянно лез к ней с объятиями и поцелуями, однако её это мало вдохновляло: на улице она вообще отстранялась, а когда легли, отвечала вяло, говорила: подожди, я смотрю телек. Я чувствовал себя двояко: конечно, намного лучше моего обычного времяпрепровожденья лежать на диванчике под одним одеялом с тёплым мягким Зельцером, жуя чипсы и жувачку, смотря цветные картинки, ожидая соития — мечта, но ведь меня совсем не интересовало то, что показывали, меня не интересовало вообще ничего кроме этого соития, кроме неё — я хотел быть с ней наедине, сплестись конечностями, лицом к лицу, глаза в глаза, рот в рот, целовать, ласкать, терзать её, говорить с ней, чувствовать её интерес к себе… Но она была где-то там — в идиотском зазеркалье, доступном любой домохозяйке, включившей ящик, открывшей пакет чипсов… Я не выдержал и стал действовать в одиночку — тут и фильм кончился и она позволила мне на себя забраться. Получалась какая-то пошлая механическая возня, неудобная и неинтересная, причём мы оба чувствовали это. Ей было достаточно нескольких движений чтобы всё изменить, но она была подчёркнуто холодна, как и в тот раз. Она меня совсем не… или совсем не… Но не могу же я как в американских фильмах стонать: «Ну давай, бейби, комон»! Я вошёл в неё, начал дёргаться, и чем больше я старался, наращивал обороты, тем более в меня входило страшное как смерть, противное как изнасилование осознание абсолютной бессмысленности этой механики, то есть бессмысленности всей жизни, всего бытия вообще: если это вот так, то нахуя жить? Её не было, и сам я стремился доказать не знаю что не знаю кому — ты что, хочешь натереть хуй об надувную куклу, об пластик и резину, хочешь заебать ее до смерти — она и так мертва! Залить её смазанное вазелином разъёбанное другими прокатчиками нутро своей горячей спермой и этим воскресить? Не надо этого! — в смысле заливать! — я выскользнул из неё, кончив на простыню. Вид у меня был совсем мертвецкий — даже она заметила! — как у человека, только что потерявшего всё — не только жизнь эту, но и самый маленький намёк на надежду на жизнь небесную…
«Лёша-а, тебе надо выпить хотя бы бутылочку пива», — пролепетала она. Какое тут пиво! когда такая метафизика! Но с ней я спорить не стал — тем более что хотелось курить и выпить ведро водки или какого-нибудь денатурата! Я спросил, купить ли ей, она отказалась — это невероятно!! — сказала: только побыстрей.
Я пошёл в ларёк, вяло рассуждая над этим феноменом. Вечером я выпил одну бутылку, а она две — пить-то вроде ни к чему — всё и так было «хорошо»… Хотя его и ненавижу, купил бутылку крепкого, быстро выпил по дороге и… всё перевернулось — я набросился на неё и вдохновенно, самозабвенно и не обращая внимания на её равнодушие, овладел ею ещё три раза. Ничего хорошего, но всё-таки была какая-то плавность движений, тепло — куколка-то с подогревом!
Мы покурили на кухне — она голая, я в трусах. В глаза было смотреть не стыдно. Я обнял её: «Дай я тебя, дочечка-пышечка, подниму», — она была конечно против, думая, что мне с ней не совладать. Действительно, она была тяжёлая — если б это было что-то иное, чем она, например, мешок с картошкой или цементом, я вряд ли оторвал его от земли, а тем более донёс до дивана и бережно положил. Телевизор всё работал, и мы обратили на него своё внимание. Все каналы уже отрубили, осталась только какая-то музыкальная срань, кажется, по 6-му. Во всех клипах показывалась попсовая идиллия — в разноцветно-яркосветном клубе или на солнечном пляже поют, танцуют, извиваются в рамках так называемой эротики гладкотелые загорелые тёлки (вот уж поистине мясо — не зря придумано словце «аппетитный»!) и мускулистые безбородые пидорки, улыбающиеся так белозубо и сладко, без всякой тени рефлексии или брутальности, что мне даже трудно предположить, чем они в нашем мире так осчастливлены — не иначе, как сам Христос лично засвидетельствовал им свою благодать — что маловероятно, я бы — как ни мирен и смиренен — пересадил их с хуя на кол. Я подумал, почему мне хотя бы на самом поверхностном уровне потребления товара и плоти нравятся эти женщины, их красивые упаковки — я бы, как говорят тинэйджеры, набросился бы сразу вот на эту, на эту и эту — я так и пялюсь на их нескончаемые холёные прелести, а так называемые мужчины вызывают рвотный рефлекс самим своим присутствием на экране… А Зельцеру… — я заглянул в её глаза, в которых мелькали отражения всей этой прелести гадости — ротик изображал некоторую улыбочку — вот ей они как пить дать нравятся — для кого-то ведь это показывают — вот для кого, вот кем обусловлено их глянцевитое существованье — появилось непреодолимое желание съездить ей по мордашке, а потом забить, замесить до состояния не то что мяса — фарша! Я поднялся, оперевшись на левую руку, а правую медленно протягивая к её улыбающимся и совсем не брутальным губкам — проверяя расстояние и траекторию… «А ты прикинь, — внезапно сказала она своим неподражаемо-брутальненьким вокалом, я даже вздрогнул, — сзади вылезают чуваки с ножами и давай кромсать всех этих блядей!.. — на экране мелькал шикарный строй танцовщиц на берегу моря, — а вот этому пидору, — показали приарабленного вида слащавое существо, — прям финку в жопу! И тут такая кровь заливает весь экран, всех их месят и шинкуют… Чувихи с отрубленными ногами барахтаются в волнах прибоя, блядь! А пидрила, корчась, с разодранным как у Гумплена ртом всё пытается петь!..» Я от души смеялся, приговаривая: «Жестоко! — чуть-чуть помягче!.. но справедливо, справедливо…», целуя её в лоб. Но однако, подумал я, вся эта кровавая мясорубка и прочие упыри и вурдалаки (в том числе и в гриме) в принципе то же самое, и она насмотрелась этого по этому же ящичку в этом же часу ночи, только по другим дням недели (в программе ΜΤV «Hardzone»), лёжа с другим своим ёбырем — скажите, как его зовут?! — Василий МС Ручкин, лучший гитарист и звукач Тамбова! Вновь захотелось её покалечить, но я только стал целовать её, непонимающую, мять и вскоре попросту трахнул…
