Сперматозоиды - Мара Винтер
***
Паркуюсь, глядя в зеркало заднего вида, без программы на дисплее, по-старинке. Телефон горит. Говорю я с Венцем. “Ты ночью что делаешь?” – спрашиваю его. Работает. “На работе есть помещения без камер?” Есть. “Не удивляйся, если я заеду”. Хорошо, буду ждать. “Не жди, я сказала, может быть”. Тебе самой хочется. “Чтобы справиться с напряжением, нужно одно из двух: покурить или потрахаться. Лучше не выбирать”. Стою у отеля, заглушив мотор. Трубка говорит: “Ты выгорела. В момент выгорания я обычно меняю город. Поэтому у меня – не выгорание, а выгородание”. Лида, по всей видимости, уже здесь. Трубка картавит, картавинка – до мурашек. “Ну и куда ты на сей раз пригородишься?” Трубка отвечает не сразу: “Не знаю. Туда, где ещё не был. А ты?” Туда, где нет тебя, маркиз, солнышко. Вслух я этого не говорю. “К себе. Когда в себе хорошо, хорошо в любом месте”. Короткий смешок: “В тебе очень хорошо. Мне – очень”. Ёкает, стекает вниз. Завожусь с полоборота. Стеклянные двери, приодетые люди: центр. На мне тяжёлые бутсы, джинсы, тёмно-зелёная парка. “Ты можешь разбить мне лицо?” – спрашиваю, вспоминая, на что тогда, единожды, была похожа Лида. “Могу, – говорит Венц. И добавляет. – Могу, но не хочу”. Почему? “Опять странные вопросы. Не тянет. Тебя, если и бить, то, чтобы тебе это нравилось”. Что, маньяк, холодное сердце, чувствушка проснулась? “Думай что угодно, так-то похуй”. Мне надо, Венц. Мне надо. Уничтожения надо, иначе свихнусь. “Уничтожения, в смысле, сломав нос, сломать личность?” Примерно. “Наивная, – говорит, – албанская девочка. Твоя личность моей фору даст. Куда уж мне, смертному, её ломать”. Я же не прошу запирать меня в подвале и подвергать пыткам, пока родину ни продам. Венц молчит. Я говорю: алло. Венц вздыхает и выдаёт: “Ты как ребёнок. Маленькая девочка, маленький мальчик. Мечта педофила. Я, втайне, педофил, значит ты – моя тайная мечта. Захочу – разобью. Пока что нет такого желания”. Я в лёгком ахуе. Вру. Не в лёгком. Говорю: ладно, на месте разберёмся. “Ага, – снова смешок, – знай своё место, сучка”. На твоём лице, говорю, сучка. Ждёшь-то из нас двоих только ты. Ждёшь хозяина. “Девочку по вызову”. Ну, началось. С кнутом, говорю, без пряника. “Не пизди, – говорит, – а приезжай. Начальства нет. Анархия”. Нет, не началось. Ему теперь слова не интересны. Говорю: “Посмотрим”, – и кладу трубку.
Я всё ещё злюсь на него, но как-то фоном, привычно. Могу попробовать сцапать кого-нибудь там, в баре, и выебать у него под носом, мол, не забывай, с кем имеешь дело, я не моя сестра, я такая же, как ты. Идея занятная, но, как жопа его, идея моя – не вовремя. Хотя, что у нас тут бывает вовремя? Мама вовремя умерла? Приятеля моего на улице вовремя прирезали? Сажают людей, ни за что, вовремя? И что вообще такое время? Если принять за данность теорию реинкарнации, я Венца знала раньше, чем встретила. Иначе зачем бы мне похожих на него, от юности моея, с поразительной настойчивостью, рисовать? Чтобы его потом – узнать, на моменте. Зачем и от него, и к нему рваться одинаково? Чтобы распутать кармический узел. Не слишком приятное, но необходимое занятие. Если теория о душах, древнейшая теория, верна, то мама ушла, потому что её путь в этом теле кончился. Соответственно, в наших жизнях её роль сыграна. Надо срочно выбираться из Божены. Божена – временная. Я – нет.
Выбираюсь из машины, набираю сестру. Та говорит: мы в ресторане. “Мам, – зову, вслух ли, нет ли, не знаю, – мам, можно я не пойду на свои похороны? Мам…” Хрипло, значит, всё-таки вслух. На меня косится высокий мулат в пальто. По русски он вряд ли понимает, но, что мне не очень, по мне видно. Растягиваю рот улыбкой, ему, чтобы избежать подозрений. Прохожу сквозь стеклянную дверь. Ресторан фешенебельный, с улицы закусить не заходят, на цены закусывают. Улыбки, свет, люди. Бодрая брюнетка спрашивает, ожидают ли меня. Столик в углублении, там ожидают двое. Лида ко мне спиной, лицом – Глеб. Седой на всю голову, с бесом под ребром. Худой, в прямоугольных очках без оправы. За очками блестят глаза, не Лидины, ближе к моим: тёмно-карие. Нос выдающийся, с горбинкой, подбородок твёрдый, а руки нервные. Рисовала бы я его на манер Шиле: изящный, весь на излом, росчерком. Наверняка, подпись в полстраницы. Уверенностью так и пышет. Бледный, складный интеллигент, по-европейски приятный. Чёрный свитер, попросту, а часы дорогие, часы-телефон. Стив Джобс Мценского уезда.
Часы лаково поблескивают из-под рукава. Руки холеные. Руки перебирают меню. Мы с хостес подходим к ним. Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Глаза умные. Лида тоже смотрит на меня. С затаённым страхом, как бы чего не вычудила. “Привет”, – говорит она. “Здравствуйте”, – говорю, присаживаясь. “Здравствуйте”, – тихо говорит Глеб. Голос низкий, мягкий на ощупь. “Я Божена”, – говорю, протягивая ему руку. Здороваюсь за руку я всегда и со всеми, независимо от пола, возраста, статуса. Язык жеста: не бжи, я безоружна. “Я знаю”, – говорит Глеб, пожимая её. Ему неловко. Сажусь. “Ваша, – начинает он, с запинкой, – мама никогда не говорила мне о вас. Мы, как тогда, двадцать четыре года назад, расстались, больше толком не виделись… Нет, один раз. Аня приезжала на похороны родителей. – Разбились насмерть, оба. Она за рулём. Он изменил. Собрался разводиться. Втопила педаль в пол и поминай, как звали. Развела обоих с телом. – Но и тогда она ничего не сказала”. “А зачем? – пожимаю плечами. – У вас своя семья. У нас тоже была семья. Мы ни в ком и ни в чём не нуждались. – Открываю меню, просто чтобы открыть. Лида мнёт салфетку. – Другой вопрос: зачем вы приехали?” Снимаю парку, вешаю на стул, позади себя. Синюю болезнь видно сразу, из-под футболки лезут татуировки. Зелёную, к счастью, не видно, глаза я закапала. “Может, сначала закажем? – тактично вмешивается Лида. – Мы тебя ждали”. Стив Джобс,
