Виталий Амутных - Шлюхи
Алле казалось, что все это ей снится. Этого никак не могло произойти в жизни. Но до чего же болела голова! И кружилась. И омерзительное скользкое животное копошилось в горле. Ломило все тело. Видимо, силы окончательно покидали ее. Она сделала шаг — ее повело в одну сторону, другой — качнуло в противоположную. Все же, никто не усомнится в том, что Алла Медная была сильной женщиной. Ей удалось собрать последние крохи самообладания. Шатаясь, она направилась к выходу молча — это было все, на что оставалось ей сил.
— Но ты, рыбонька, нас не забывай! — буравило ей затылок смахивавшее на насмешку напутственное слово Имярека Имярековича. — Будет времечко — заходи. Ждем. Всегда будем рады.
Алла летела по городу, несомая темным вечерним ветром. Только не был тот полет подобен упоительному парению, каковое дарует подчас задобренное до поры Желание: когда сильные, освеженные крылья чувствуют переизбыток мощи. Алла летела, как летит безвольно брошенная кем-то целлофановая оберточная бумажка, влекомая потоком порывистого осеннего ветра. Ужас был столь беспределен, что Алла и не пыталась осмыслить адовой его глубины. Собственно, все кончено… Сколько было положено издержек — и вот ничего, ровное место. Теперь надо все начинать с нуля. Но где? Как? Ушли годы, растрачены силы, молодую энергию уже не вернуть… Ни одно из ее завоеваний в отдельности не значит ровным счетом ничего. Еще вместе, купно, под эгидой влиятельного лица… Но отчего же Имярек Имярекович поступил с ней так… вероломно? Так бездушно! Ведь она всегда верой и правдой служила делу демократии и лично Имяреку Имярековичу. Так почему же? За что?! Бедная, бедная Алла, она и впрямь не допускала мысли, что на эти вопросы удобопонятных ей ответов может и не быть. Беда… не за что было зацепиться…
Холодный вихрь занес Аллу в подземный переход, здесь было еще темнее, чем на улице, поскольку оставшиеся на своих местах редкие грязные электролампочки, усердствовавшие в борьбе с ночным мраком, были слишком уж немногочисленны. От стен потянулись к Алле руки вытянутой в цепь галереи христарадников.
— Желаю вам здоровья. Желаю вам здоровья! — тараторил надтреснутый женский голос.
— Помогите, чем можете, погорельцам из Пензы, — ухал в темноте глухой бас.
Напрасно просили эти полустертые темнотой люди, не до них было Алле, да и не располагала она ничем, чтобы им подать.
Она летела дальше.
На одной из улиц, буйно изукрашенной вывесками с иностранными надписями, ее чуть было не пристрелили. Рядом завизжали тормоза, и в бордюр ткнулся носом огромный, в блестках неоновых огней, лимузин. Тут же метрах в двадцати сзади с тем же верезгом стал другой. Из обеих машин повыскакивали люди, и ну палить друг в дружку из огнестрельного оружия. И хотя эта сцена очень шла развешанным всюду чужеземным бигбордам, и смотрелась, натурально, киноцитатой, Алла инстинктивно бросилась к стене дома и, скорчившись, на все время «цитирования» затаилась за урной. Человекопотери были как у одной, так и у другой стороны, однако, приостановив пальбу, воители попрыгали в свои лимузины и умчались, не прихватив павших, торопясь, видимо, еще в каких-то местах продолжить баталию.
В другом месте Аллу ограбили. Материализовавшийся из мрака подворотни субъект потребовал у нее денег, фундируя значимость своих притязаний длинным ножом. Денег не оказалось. Тогда гангстер предложил заменить отсутствующие деньги на пальто. Алла Медная была так угнетена куда более бедственными насмешками судьбы, что совершенно безропотно позволила совлечь с себя респектабельное кожаное пальто с оторочкой из чернобурки. Безответность жертвы возбудила у налетчика дополнительный задор: он тут же решил воспользоваться и ее телом, несколько часов назад получившим отставку у Имярека Имярековича. Все глубже погружаясь в пучины прострации Алла Медная покорно согнулась и отстояла положенный срок, не проронив ни звука. Получив все желаемое, бандит давно скрылся в той же мрачной подворотне, но Алла все стояла в той же позе, точно скованная приступом ревматизма. Ледяной ветер поддувал под коротенькую трикотажную юбчонку, да и кокетливая шелковая кофточка не могла защитить от холода октябрьской ночи, — Алла не чувствовала ничего. Наконец потерпевшая выпрямилась и, не разбирая дороги, потащилась куда глаза глядят. Впрочем, глаза ее никуда не глядели, а если и глядели, то уж наверняка ничего не видели. Алла даже не слышала собственного воя, который так и рвался из нее, ничуть не задевая сознания; брела по улицам города и выла без всяких слез, как потерянная, изголодавшаяся собака:
— Ограбили-и… Ограбили-и… — безотчетно стенала она, и встречные прохожие, напуганные дикими выкриками, на всякий случай с поспешностью сворачивали с ее пути.
Бог знает (поскольку и сама Алла не ведала), где носило ее чуть ли не до полуночи. Дальнейший земной путь Аллы в конечном итоге должен был притащить ее к родным пенатам, что и случилось. Прямым курсом она проследовала к своему новому дивану в золототканых драконах, еще на ходу похватала рассыпанные на полу листы рукописи, с отчаянным треском теребила их, отыскивая брошенное место, сыскав, бросилась на диван и не понятно с чего принялась жадно читать.
«Шла Даша, шла по лугам, по полям, по сыпучим пескам, по колючим камням и вышла к дремучему лесу. Страшно ей сделалось лезть в чащу дремучую, непроглядную, покидать ясно солнышко, а только нет ей дороги иной. Побрела она черным лесом. Долго ли, коротко ли шла, пару башмаков истоптала, чугунный посох изломала и каменную хлебину изглодала, а лес все чернее, все чаще. Слышит она, что в чащобе черной, в гущине дикой воют звери хищные, кричат совы страховитые, шипят гады лютые. А Даша идет и только о своем Никите Кожемяке думушку думает: что там с ним на чужой на сторонушке. Когда вдруг деревья черные расступаются, и видит Даша: стоит на полянке избушка на курьих ножках и беспрестанно повертывается. Избушка-то ветхая, вся мхом поросла, едва не разваливается, а все повертывается и скрипит при том жалостно. Даша говорит: „Избушка, избушка! Стань к лесу задом, ко мне передом“. Застонала избушка, заохала, поворотилась к ней передом. Вошла Даша в избушку, а в ней лежит Баба-Яга из угла в угол. „Фу-фу-фу! Прежде русского духа видом было не видать, слыхом не слыхать, а нынче русский дух по вольному свету ходит, воочью является, в нос бросается! Куда путь, красная девица, держишь? От дела лытаешь али дела пытаешь?“ — „Ах, бабуся! Увезли процентщики друга моего нареченного, Никиту Кожемяку. Ищу теперь его“. — „Ну, красна девица, далеко ж тебе искать будет! Надо пройти еще тридевять земель. Туда морем-то полгода плыть, а тебе и в три года не дойти. Никита Кожемяка живет в стране Лупанарии, в пятидесятом царстве, в осьмидесятом государстве и уж, скажу тебе, малютка, сосватался на ихней царице“.
Баба-Яга накормила-напоила Дашу чем Бог послал, в баньке попарила и спать уложила, а поутру, ни свет ни заря, разбудила ее и говорит: „Вот я тебе гостинчик дам“. И дала ей скатерку.
„Скажешь: развернись! — так появятся на ней всякие кушанья и напитки царские. Скажешь: свернись! — сгинет все, как и не бывало. Придешь на место — помни, станет невеста Никиты Кожемяки торговать у тебя скатерку, ты, красна девица, ничего не бери, только проси посмотреть на Никиту свого“. А еще дала Баба-Яга Даше клубок. „Куда он покатится, — говорит, — туда и ты за ним ступай! Сама ты дороги не найдешь“. Поблагодарила Даша бабу-ягу и дальше пошла.
Клубок катится — Даша следом идет. Идет она черным лесом, пробивается скрозь чащу дремучую, страшную, а лес такой густой, что уж и небо совсем закрыл. Другие башмаки истаптываются, чугунный костыль ломается и каменная хлебина изгрызена. Ближе воют звери дикие, гомонит нечисть бессчетная. Только Даша все дальше идет, не дрожит от рева звериного, ни от крика совиного, ни от щипа змеиного, все о Никите Кожемяке своем думает. Вот выкатился клубок на полянку махонькую, видит Даша, опять стоит перед ней избушка на курьих ножках и беспрестанно повертывается. Избушка древняя-предревняя, вся грибами поросла синими и скрипит унывно, точно жалобится. Даша говорит: „Избушка, избушка! Стань к лесу задом, ко мне передом“. Закряхтела избушка, захрюкала, повернулась к ней передом. Вошла Даша в избушку, а в избушке Баба-Яга лежит из угла в угол. „Фу-фу-фу! Прежде русского духу видом было не видать, слыхом не слыхать, а нынче русский дух по вольному свету ходит! Куда путь, красная девица, держишь?“ — „Ищу, бабушка, Никиту Кожемяку, друга сердечного, выкраденного“. — „Долго ж тебе искать будет! Дорога лихая. Повороти, красна девица, назад, пока не поздно. Да Никита твой уж и жениться на ихней царице хочет“. — „Нет, бабушка, — Даша отвечает, — такова мне, знать, судьба выпала. Пойду искать своего суженого. Сам он меня не гнал, выкрали его процентщики лупанарские“.
