Чак Паланик - Удушье
Сегодняшний итог по чекам — семьдесят пять баксов. Всё от незнакомцев, проводивших мне приём Хеймлига по всяким-разным ресторанам. Это ни на грамм не похоже на деньги, в которые, как мне кажется, обойдётся трубка для желудка.
Спрашиваю Дэнни:
— И сколько же дней у тебя пока накопилось?
— На сумму в сто двадцать семь камней, — отвечает Дэнни. Останавливается у стола около меня, разглядывает именинные открытки, разглядывает чеки, интересуется:
— А где же знаменитый дневник твоей мамы?
Подбирает именинную открытку.
— Прочитать не выйдет, — говорю.
Дэнни извиняется:
— Прости, братан, — и пристраивает открытку на место.
«Да нет», — говорю ему. Дневник. Он на каком-то иностранном языке. Поэтому прочитать не получится. Наверное, мама рассчитывала, чтобы я не смог тайком подсмотреть в него в детстве, когда писала его так.
— Братан, — сообщаю. — Кажись, там по-итальянски.
А Дэнни отзывается:
— По-итальянски?
— Ну да, — говорю. — Знаешь, вроде «спагетти»?
По-прежнему стоя в своей широкой клетчатой куртке, Дэнни спрашивает:
— Ты уже ел?
Пока нет. Запечатываю конверт с квитанцией.
Дэнни спрашивает:
— Как думаешь, меня завтра изгонят?
Да, нет, наверное. Урсула видела его с газетой.
Квитанция готова назавтра к отправке в банк. Все благодарственные записки и опущенные письма подписаны, марки наклеены, всё готово в почту. Беру куртку с дивана. Около неё вдавливает пружины камень Дэнни.
— Так что там насчёт этих камней, — говорю.
Дэнни открыл парадную дверь и стоит на выходе, пока я тушу кое-где свет. Рассказывает, стоя в проходе:
— Да не знаю. Но камни-то, это же, типа — земля. Эти камни вроде как набор. Это земля, но её нужно как-то собрать в кучу. Типа земельное владение, только оно пока дома.
Говорю:
— Сто пудов.
Мы выходим, и я закрываю за нами дверь. Ночное небо усыпано звёздами. Все не в фокусе. Луны нет.
На улице, на тротуаре, Дэнни разглядывает грязь и произносит:
— Я думаю, было такое: когда Бог захотел создать землю из хаоса, он первым делом взял и слепил в кучу много камней.
Пока мы идём, благодаря его новому озабоченному поведению мои глаза уже бегают по пустырям и окрестностям на предмет камней, которые можно подобрать.
Направляясь со мной к автобусной остановке, по-прежнему со сложенным розовым одеялом через плечо, Дэнни сообщает:
— Я беру только никому не нужные камни, — говорит. — Приносить буду только по одному камню за ночь. Потом, думаю — придумаю следующее дело, понял — что последует дальше.
Какая дикая идея. Мы собираемся таскать в дом камни. Коллекционируем землю.
— Помнишь ту девчонку, Дайкири? — спрашивает Дэнни. — Танцовщицу с ракообразной родинкой, — поясняет. — Ты же не спал с ней, а?
Мы воруем недвижимость. Крадём твёрдый грунт.
А я спрашиваю:
— Чего так решил?
Мы прямо парочка преступников-землекрадов.
А Дэнни отвечает:
— На самом деле её зовут Бэт.
При таком образе мышления, у Дэнни, наверное, скоро появятся планы взяться за постройку собственной планеты.
Глава 22
Доктор Пэйж Маршалл туго натягивает какую-то белую струну между двух рук в перчатках. Стоя над сидящей в кресле сдутой сморщенной старухой, доктор Маршалл командует:
— Миссис Уинтауэр? Откройте рот, пожалуйста, настолько широко, насколько сможете.
Эти латексовые перчатки; та желтизна, которую они придают рукам — один-в-один так же выглядит трупная кожа. У медицинских трупов с занятий по анатомии на первом курсе, со сбритыми на голове и в интимных местах волосами. С коротенькой щетиной волос. Кожа у них словно куриная, — как у дешёвой варёной курицы, желтеющая и покрытая фолликулами. Волосы, перья — всё это просто кератин. Мышцы человеческого бедра выглядят точно как тёмное мясо индейки. После анатомии на первом курсе нельзя уже смотреть на курицу или индейку и при этом не жрать мертвечину.
Старуха откидывает голову назад, демонстрируя свои зубы, выстроившиеся коричневым полукругом. Язык у неё подёрнут белым. Глаза закрыты. Вот так же все эти старухи выглядят на причастии, в католическую мессу, когда ты мальчик с алтаря, который должен следовать за священником, пока тот кладёт облатку на один язык за другим. Церковь говорит, что можно принять гостию в руку, потом накормить себя — но этих старушек оно не касается. В церкви всё смотришь на причастии вдоль перил и всё видишь двести раззявленных ртов: двести бабуль тянут языки навстречу спасению.
Пэйж Маршалл склоняется и всовывает белую струну старухе между зубов. Потом тянет её, и когда струна вылетает изо рта, оттуда выплёскиваются какие-то мягкие серые частицы. Она пропускает струну между следующей парой зубов, и струна возвращается наружу красной.
При кровотечении дёсен см. также: Рак ротовой полости.
См. также: Некротический язвенный гингивит.
Единственный приятный момент в работе мальчиком с алтаря: ты должен держать дискос у подбородка каждого, кто получает причастие. Это золотой подносик с ручкой, которым ловят гостию, если та падает. Ведь, даже если гостия шлёпнется на пол — её всё равно нужно съесть. На этот момент она уже освящена. Она становится христовым телом. Воплощением плоти.
Наблюдаю сзади, как Пэйж Маршалл снова и снова засовывает окровавленную струну старухе в рот. Серые и белые частицы грязи скапливаются спереди на её халате. И маленькие крапинки розового.
Какая-то медсестра заглядывает в дверь, интересуется:
— Всё здесь в порядке? — спрашивает старуху в кресле. — Пэйж не делает вам больно, правда?
Та булькает в ответ.
Сестра спрашивает:
— Это что значило?
Старуха сглатывает и отвечает:
— Доктор Маршалл очень аккуратна. Она куда бережнее обращается моими зубами, чем вы.
— Почти всё, — говорит доктор Маршалл. — Вы такая молодец, миссис Уинтауэр.
А медсестра пожимает плечами и уходит.
Приятный момент в работе мальчиком с алтаря — это стукнуть дискосом кому-нибудь под глотку. Люди стоят на коленях, сцепив руки в молитве, и та лёгкая гримаса, в которой корчится рожа каждого в такой божественный свой миг. Любил я такое дело.
Когда священник будет класть каждому на язык гостию, он скажет:
— Тело Христово.
А человек, преклонивший колени для причастия отзовётся:
— Аминь.
Лучше всего — стукнуть ему под глотку так, чтобы слово «аминь» вышло как детское «агу». Или чтобы он издал утиное «кря-кря». Или куриное «ко-ко». Только делать это надо как бы нечаянно. И нельзя смеяться.
— Готово, — объявляет доктор Маршалл. Она выпрямляется, и, когда идёт выкинуть окровавленную струну в мусор — замечает меня.
— Не хотел мешать, — говорю.
Она поднимает старухе подняться с кресла и просит:
— Миссис Уинтауэр? Вы можете пригласить ко мне миссис Цунимитсу?
Миссис Уинтауэр кивает. Сквозь щёки можно рассмотреть её язык, который тянется туда-сюда во рту, ощупывая зубы, засасывая губы в тугие складки. Прежде, чем выйти в коридор, она смотрит на меня и заявляет:
— Говард, я уже простила тебе твой обман. Можешь больше не приходить.
— Не забудьте прислать миссис Цунимитсу, — напоминает доктор Маршалл.
А я спрашиваю:
— Ну что?
А Пэйж Маршалл отвечает:
— Ну, мне придётся целый день проводить зубную гигиену. Что тебе нужно?
Нужно узнать, что сказано в мамином дневнике.
— Ах, это, — отзывается она. Со щелчком стаскивает латексовые перчатки и заталкивает их в канистру с надписью «вредные отходы». — Дневник доказывает только одно — что твоя мать помешалась задолго до твоего рождения.
Это как ещё помешалась?
Пэйж Маршалл смотрит на часы на стене. Машет рукой в сторону стула, — того с виду обтянутого виниловой кожей кресла, которое только что покинула миссис Уинтауэр, — и говорит:
— Присядь, — натягивает новую пару перчаток из латекса.
Она что — собралась чистить мне зубы?
— Изо рта лучше пахнуть будет, — отвечает она. Выпутывает новый отрезок нитки для зубов и повторяет:
— Садись, а я расскажу тебе, что в дневнике.
Ну, сажусь я, — а под моим весом из кресла выталкивается облако мерзкой вони.
— Это не я, — говорю. — В смысле, про запах. Я этого не делал.
А Пэйж Маршалл уточняет:
— Перед тем, как ты родился, твоя мать некоторое время провела в Италии, так?
— И что — в этом большой секрет? — спрашиваю.
А Пэйж говорит:
— В чём?
В том, что я итальянец?
— Нет, — отвечает Пэйж. Она склоняется к моему рту. — Но твоя мать — католичка, так?
От струны больно, когда она протягивает её между парой зубов.
— Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, — прошу. — Быть не может, что я итальянец да ещё католик! Такого мне просто не вынести.
