Алексей Синиярв - Бляж
— Хватит! попили кровь, моральные уроды!
После чего, в течении десяти минут он поливал такой отборной идеологией, что любой другой на нашем месте тут же вступил хотя бы в пионерскую организацию и побежал тимуром на сбор отряда. Любой другой, но не наш брат, продавший душу империалистической разведке, ЦРУ и распроклятым эксплуататорам трудового народа. Мы не шартрезы, как говорит Седой.
СС, который два дня «решал вопросы» в краевых «учреждениях», не поленился зайти в управление культуры, долго морочил каким-то закрытым циркуляром и без того замороченные головы, добрался до кабинетов с красной ковровой дорожкой и на утро еле дождался первого автобуса до поселка, чтобы немедленно искоренить «гниль и заразу» с подведомственной территории.
Позавтракать мы все же позавтракали. Обед и ужин оставили врагу.
Рисовальник, войдя в ситуацию, съехал с гор и в три приема перевез имущество на свою площадку.
Вопрос встал параллелепипедом.
Если еще только вчера мы ныли о надоевшем засраном юге, сегодня же, злосчастно лишенные крова и пищи, чувствовали себя потерпевшими кораблекрушение и выброшенными причудами судьбы на необитаемый остров, который, однако, почему-то расхотелось покидать. Так нелогично устроен человек.
Минька с Манычем отправились в Огни Большого Разврата в смутной надежде поступить на место. Мы с Леликом сели на переправу, чтобы объехать близлежащие посёлки на предмет музыкального разнообразия жизни отдыхающих.
23
— Только без оргиев!
— Нет-нет, — заверил Маныч, — у нас режим.
— Знаем мы ваш режим. Вот у нас — режим. После одиннадцати закрываем. И не пускаем. Где хотите — там и ночуйте, если загуляли. Я тетка злая, — сказала заведующая пансионатом. — Если что — без всяких яких. И скажите спасибо Раисе Федоровне.
Это всё планеты сошлись, звезды разошлись, массовик-затейник запил, магнитофон и радиола сломались, луна другим боком повернулась, ветер-сирокко подул. Да и общепит, скажем дружно — страна неслыханных возможностей. Всё рухнет, всё смоет волна, рассыплются горы, растает Антарктида, на Марсе будет яблони цвести — а Общепит был, есть и будет. Может только обзовут более благозвучно…
Самое невероятное, что заведующая нашла в дальних закромах электроорган.
Музима. Маде ин демократическая Германия.
Мечта кабацких чуваков. И не только.
Вытащили пыльную клавку из кладовки, подключили, попробовали на живучесть. Пару клавиш западало, тембра хрипели, но для пансионатных танцев пришлось очень кстати, поскольку репертуар пришлось срочно подстраивать под спрос.
Контингент, здесь, как говорили в нашем «Утюге», — специфический. Преимущественно — мисс Нейлон.
Вспомнили Утесова и Магомаева, Арно Бабджаняна и Орэру, Поющих гитар и Майю Кристалинскую, Ободзинского и Аиду Ведищеву. «Я тебя, моя корова, что-то не пойму» — актуально. «По переулкам бродит лето, солнце льется прямо с крыш»[25] — твистово. «Скоро осень, за окнами август» — волнительно. «Разбрелись возле самой реки, васильки, васильки, васильки»[26] — переживательно. «Над рекой черемуха, белый дым»[27] — печально-возвышенно.
«Лицензионное» здесь как-то было не к месту. Но «Странники в ночи» и «Мой путь»[28] шли на ура. Но это же Маныч. Это — сам Маныч. Надо отдать ему должное. Может. После второго стакана.
С «оргиями» как-то складывалось чаще, чем на горке, на горе.
Или место было намоленное. Или что.
Каждый день пьянка без тостов, каждый день тетки, каждый день с песнями.
Каждый день с утра Минька с Манычем шли к соседям.
Извинялись. Поклоны били.
А ночами на стук в стену кричали: а идите вы в соединенные штаты!
Долго так продолжаться не могло.
24
— А это что за хуй?
— Будешь? — кивнул Лёлик на кровать.
На моей кровати голая девка нагло распахнула телеса.
— Если будешь — нагло сказала она, приподнимаясь на локте, — сначала закурить найди, понял?
— Вали, давай, сука, с моей кровати. Мандавошек тут только и не хватало. Всякую шваль в дом…
— Ты, мужчинка, — начала было девица, — я щас…
— Заткни ботало, швабра! Три секунды и усвистала. Пока под жопу не дал.
— А Христос таким ноги мыл, — сказал Лёлик.
— А тебя, клизма, сейчас подвешу за язык, будешь сипилявить.
— Ты чего такой злой?
— Да надоело всё! Выгоняют нас.
— Опять!??
— Не опять, а снова. К ебеням! Домой пора.
— А может и да? А, Серый? — спросил Лелик, — Да и ладно. Пора печенюшку подсушить.
— Надоело мне это уже. Скитаться.
Лелик пьяно призадумался. И озверел.
— А за что, спрашивается выгонять? А я вот не согласный. За что?! «Погоди же ты, погоди же ты, может быть не всё потеряно»[29]. Выпить не хош?
— Лёля! Ты сопьешься. Блин, ведь каждый день. Каждый!
— Скажи-ка, дядя, ведь не даром отцы травились «Солнцедаром»! Вместе сопьемся. — Лелик присел на кровать, и положил руку на лохматый черный треугольник. — Ладно бы каждый, Серый. Тут день, утро и вечер. Каждый день! каждое утро! каждый вечер! «А где был я вчера, да не найду хоть убей! Только помню, что стены с обоями…»[30].
— Я вчера с вами не был.
— Или был? Или как? С факальным исходом? Я надеюсь. А где ты, кстати, был?
— В кутузке.
— Да иди ты!
— Девку к себе на этаж тащили вчера на связанных простынях?
— Откуда знаешь? Да не одну!
— А упала, Б пропала.
— А нам с Минькой одной хватило.
— А та — ногу сломала! Пиздюки!
— Смотри-ка ты, — удивился Лелик. — А ведь и не ойкнула. Попиздюхала себе. Вдоль да по аллее.
— До первого поворота. Собираем манатки, Лёля. Добрая тётя заведующая дала шестьдесят минут. Не всё про всё.
— Тогда я пойду что ли, мальчики? — спросила девица.
— Пиздуй, пиздуй, роднуля.
— Где ты таких страшных находишь, Лёля? — спросил я, когда за девицей закрылась дверь.
— Невиноватая я. Она сама пришла.
Закапало у Лёлика через три дня. Как по Конституции.
Свеженький.
Черноморский.
У какого молодца вечно капает с конца?
25
Адгур привел к скромной дверке на задах П-образного дома. Щелкнул замок, и мы оказались в спортивном зале. Зеленый пол, натянутая волейбольная сетка, брусья, турник, спортивный конь, маты.
— Маты возьмите. Спи на здоровье. Тепло, одеяло не надо. Девочку пригласишь на шуры-муры, широко, как страна родная. Душ есть, купаться можно. Туалет с унитазом! Скажи плохо?
— Не скажем, — обрадовались мы.
На танцах по обоюдной договоренности, платили от сборов.
Но настроившись на справедливое лучшее, мы несправедливо прогадали. Контролеры на входе забирали у входивших билеты, которые тут же продавались их малолетними сообщниками за полцены. Молодежь нагло лезла через высокую металлическую сетку, огораживающую «зверинец» от нечестного народа. Честной же народ, в клетку не шел, а предпочитал наблюдать за происходящим и обменивался впечатлениями, находя в этом не меньшее удовольствие. И хотя на танцплощадке нельзя было размахнуться, деньги текли мимо наших пустых карманов.
Поскольку на ситуацию повлиять мы никак не могли, решили находить утешение в простых земных радостях: пылких поклонницах, оценивших всю прелесть широких матов, да вине, текущим не только по усам.
Утро же, если не быть излишне пунктуальным, начиналось около часу дня с почти холодного сухого, что в автоматах по гривеннику за стакан.
Взятая с вечера трехлитровая банка, охлажденная на цементном полу душевой до приемлемого состояния, неторопливо осушалась на крылечке, под солнечные ванны и под то, что благодарный слушатель пошлет: перезрелыми огурцами-помидорами, не самой спелости фруктами, засохшим лавашем, случайной миской фаршированных баклажанов, иногда добрым кавуном, а чаще с «таком». С «таком» случалось так же часто, как редко со всем остальным.
Маныч ночевал строго у Раи и после танцев торопился на «переправу». Появлялся он уже к вечеру, иногда с сумкой, в которой еще не остыли турбазовские котлеты вперемешку с макронами, всё в той же расхожей трехлитровой банке.
Маныча ждали. Маныч был спасителем. Потому что кушать хотелось всегда.
Всегда дико хотелось жрать.
— Послезавтра играем у какого-то крутого мэна, — сказал Маныч, вынимая из торбы еду. — День рождения. Или типа того.
— «Сегодня теплый день»[31]… А скока?
— Два стольника.
— Ой, ля!
— Машина для аппарата будет. Ничего сам не знаю, — предупредил он наши вопросы. — Мента у Адгура помните? Молоденького того, с палкой-выручалкой? Тагир. Он нас и сосватал. Спасибо парню, с лавэ будем. Кстати, коньяк ему надо будет поставить.
— За Серого еще не проставились.
— Значит, два раза почки царице.
А дело было так.
