Женя Гранжи - Нефор
И, хотя оправдание грядущего преступления окончательно так и не прорисовывалось, Гарик уже чувствовал облегчение, и даже воодушевление.
Он не вполне отдавал себе отчёт в происходящем, но точно знал, что высшая санкция уже получена – он разрешил себе это. Дело оставалось за малым: придумать, как именно.
Воображение рисовало лицо, искажённое ужасом осознания последних секунд жизни. Вот глаза – наглые и бегающие, глаза человека, не догадывающегося, что судьба его предрешена, не знающего, что с минуты на минуту в них вспыхнет последний блеск, и через мгновение в этих зрачках застынет темнота. И вслед за этой – последней – вспышкой света больше ничего не будет. Останется искажённое лицо, застывшее в гримасе боли. А если сзади – ножом в спину? Тогда взгляд, скорее всего, поймать не удастся. Нет, лучше, всё же, лицом к лицу.
Гарик закурил, закрыл глаза и откинулся на спинку лавочки, выпустив густое облако в серое небо. Незнакомое, жутковатое желание мести отдавало холодком в позвоночник.
Звук падающих яблок прервался и сменился тяжёлыми вздохами, перемежающимися отрывистыми всхлипами. Гарик повернул голову: в десятке метров, спиной к нему, стояла, уперевшись рукой в ствол дерева, женщина-дворник, спасавшая головы градчан от падающих с крон багровых плодов. Второй рукой она держалась за грудь, плечи тяжело вздымались, метла лежала у ног. Гарик поднялся и, подойдя, тронул её плечо?
– Вам плохо?
Женщина торопливо закивала, задыхаясь в нечленораздельных звуках. Гарик подвёл её к скамейке и усадил на облупившиеся брусья.
– Подождите, я скоро, – обронил он и поспешил к выходу из парка, пытаясь вспомнить местоположение ближайшего телефона-автомата.
Навстречу шли кутающиеся в воротники люди, и Гарик решил, что, даже если он не успеет найти телефон в ближайшие десять-пятнадцать минут, это успеют сделать они.
У центрального входа, как водится, сосали пиво прописавшиеся в парке сизые парни. Ещё трезвые, они лишь проводили неформала вызывающим взглядом к арке входа.
Покинув парк и рассудив не тратить время на поиски автомата, Гарик направился прямо к дому.
Несмотря на послеобеденные часы, сумерки уже начинали поглощать сырой город. Запах прелой, редко убираемой листвы напоминал похороны барабанщика. Единственное городское кладбище заваливалось по осени листьями, засыпая могилы снизу доверху. По этим разноцветным холмикам можно было определить, остались ли у покойного близкие.
Поднимаясь по лестнице к себе, Гарик столкнулся с Дустом.
– О, Бес! Здорóво! А я, это… Как раз тебя не застал.
За много лет Гарик привык к постоянному его присутствию и безошибочно угадывал, с чем пожаловал Дуст на сей раз. Сейчас его ужимки и дёргающийся взгляд ничего хорошего не предвещали. Но Гарик сделал вид, что не заметил суетности в движениях Дуста и, обойдя его, продолжил подниматься на свой этаж, бросив по пути:
– Чего хотел?
– Я, слышь, Катюху видел… Это… Угадай, с кем.
Гарик остановился и позвенел ключами. Развернувшись, он внимательно всмотрелся в испуганно-взволнованное лицо.
– Ну?
– Только ты, это… Слышь… Давай поднимемся лучше, – замялся Дуст.
Они поднялись. Гарик, едва заперев дверь, полез за сигаретами и скрылся в кухне, откуда до слуха Дуста донеслось, жующее фильтр, вопросительное «Ну и». С несвойственной ему нерешительностью, даже как будто робостью, басист прокрался следом и осторожно опустился на табурет так, словно в любую минуту собирается с него вскочить. Гарик выпустил нетерпеливый дым:
– Не тяни!
Дуст панически захлопал себя по карманам.
– Да кури уже! – перед ним раскрылась пачка.
Дуст затянулся и, чуть подавшись к Гарику, впился в него сумасшедшим взглядом и прошептал:
– С Манохой.
Гарик приблизил сморщившийся лоб вплотную к его лицу:
– Мне иногда кажется, ты совершенно ёбнутый.
– Сам ты ёбнутый! – обиделся Дуст. – Не веришь – сам проследи. Они не стесняясь ручкаются. А я эту рожу не в первый раз видел! Даже не во второй.
Он откинулся к стенке, затянулся и добавил:
– В отличие от тебя.
Гарик выпрямился и посмотрел на Дуста сверху вниз, пытаясь соотнести реальность с тем, что только что услышал. Он нахмурился, потушил сигарету и исчез в комнате. Вернувшись, бросил на стол фото, присланное Угаровым:
– Он?
– Он, сука! Он! – как резанный заверещал Дуст, хватая фотолисток. – Ни хрена себе, Бес! Откуда?
– Оттуда.
Зрачки Дуста напряжённо завращались во все стороны.
– Мент? – выпалил он.
– Мент.
Гарик озадаченно покусывал губу и разглядывал в окно верхушки деревьев. Перевернув фото, Дуст увидел адрес и присвистнул:
– Ё-моё… А я к Костяну на кладбище иду, смотрю – передо мной оттуда выходят. И урод этот лыбится и Катюху за задницу щиплет. Я чуть не рухнул там, у ограды, как в окоп. Мне с ним, это… Лицом к лицу, как-то, не очень…
– А ты не ошибся, в припадке-то?
– А ты бы ошибся? Такое грызло! Забыл, что я летом с ним на пятнахе куковал? И захочешь – не забудешь.
Гарик представил себе описанную Дустом картину. Дрожь прощекотала между лопаток и перед глазами соткалось лицо Кати – улыбающееся в прощании. Он вспомнил розовое платье, макияж, каждый её жест. Она поправляла завитые волосы, и от прежнего в её глазах не оставалось ничего. Сожаления, мёртвые надежды, радость от лёгкости избавления, счастье – вот, что разглядел он, когда она обнимала его на прощание. И чего не расслышал. Только сейчас вся мощь женского разочарования обрушилась на него неподъёмным металлом. Представил, как смотрела она ему вслед, ещё не остыв от тепла его тела. Он чувствовал взгляд и не обернулся, приняв расставание. Вряд ли когда-нибудь ещё он обретёт такое сокровище. Тяжесть ошибки, кричащей и скоблящей жестяным скрежетом, предстала перед ним в полный рост.
Взяв с Дуста слово держать язык за зубами и не видеться с Катей ни при каких обстоятельствах, Гарик выпроводил его, запер дверь и долго стоял неподвижно, сжимая незажжённую сигарету.
Спустя несколько минут он сам покинул квартиру и, выйдя во двор, вспомнил про женщину в парке. Вернулся и набрал ноль три. Дежурный голос в трубке уверял, что такой вызов уже поступал, и машина выехала минуту назад.
Проходя мимо паркового входа, Гарик увидел, как грузят в серую «буханку» накрытое с головой тело. Растерянным взглядом он проводил утрясшуюся по разбитому асфальту машину и ощутил внутри гнетущую глыбу мрака.
Месяц назад, в августе, после изрядной пьянки по случаю дня рождения Наумова, лёжа в своей кровати, Гарик с трудом разлеплял веки и разглядывал торчащее рядом из-под одеяла острое татуированное плечо, усыпанное синими волосами.
Лола второй месяц жила у Наумова. Он давно воспринимал её как прибившуюся кошку, и не только не был против её присутствия, но ежедневно угощал алкоголем, сигаретами, лёгкими наркотиками и консервированной едой. За что Лола, как и надлежит кошке, расплачивалась лаской и теплом.
Вчера на вопрос Гарика о том, не заждались ли её коллеги в родном городе, Лола звонко рассмеялась, и Гарик понял, что освоил какой-то новый, совершенно искромётный юмор – видимо, петербургский.
Арсений, лысый приятель Лолы, давно вернулся в Петербург, передав через Марка Гарику привет и приглашение «заходить, если занесёт в Северную Столицу». При этом, не оставив, кроме Лолы, никаких вариантов связаться с собой.
К тридцать седьмому дню рождения Наумов вышел из кризиса среднего возраста и, не мешкая ни секунды, устремился по этому случаю в эйфорический запой.
Разливая по стаканам вискарь, предусмотрительно разбавленный колой прямо там же – в двухлитровой пластиковой бутылке, Марк быстро пьянел и признавался Гарику, что на питерском рок-фестивале, месяц назад, стал писателем.
– То есть, как это, «стал»? – не понимал Гарик.
Наумов многозначительно тряс длинным пальцем и восклицал:
– А вот так! Это как в небесные силы поверить. В бога поверить. Раз – и всё. Целый мир – а в тебя вошёл за долю секунды. Как пуля.
– И что, написал уже что-нибудь?
– А как же! Роман. Нет, скорее, эпопею.
– Серьёзно?
Наумов пил, кивал и уверял, что роман давно написан и осталось его только записать. И не факт, что на бумаге. Гарик не понимал.
– А задумывался ли ты когда-нибудь, почему великие писатели становятся великими на исходе лет, а музыканты твои великие к этому возрасту уже давно в гробах?
Гарик молчал и подливал в стаканы коктейль цвета нефти.
– Потому что литература, друг мой, – понижал голос Марк, – это единственное искусство, в котором невозможна деградация. Исписаться нельзя, понимаешь?
– Кажется, понимаю, – лгал, пьянея, Гарик.
– В рок-н-ролле, театре, кино – везде – есть потолок. Твой личный потолок, который пробить нельзя.
– А у писателей не так?
– Нет. Писатели обречены только на рост. Практика и рост! Чем дольше они живут, тем лучше они творят. Как щука – растёт, пока живая. Вот ты рок-н-ролльщик?
