Пол Боулз - Пустой Амулет

Ошеломленные этим, европейцы так часто судачили о странном мистере Харпере, что марокканские слуги поневоле услышали их разговоры. Таким образом фких Сук-эль-Бкара узнал о необычном англичанине. Он долго обдумывал это дело. Хотя кровь служила лечебным целям, он считал предосудительным, что назарей потребляет столько мусульманской крови. Он не сомневался, что где-то в Коране порицаются подобные практики, но святое писание знал не очень хорошо и мог лишь строить догадки. Он долго советовался с имамом мечети в Драдебе, и тот заверил его, что поглощение человеческой крови возмутительно в глазах Аллаха. Нельзя допустить, чтобы христианин продолжал пить мусульманскую кровь.

Стоит исламскому духовенству принять решение, как оно воплощается с поразительной скоростью. Хью Харперу приказали покинуть Танжер в течение восьми дней. Никакого пояснения не было, да в таковом и не было нужды. Куда он отправился после того, как в Марокко его объявили персоной нон грата, — неизвестно.

1985

Неприятные слова

Рад, что Вы ответили на мое неожиданное письмо, хотя и жаль, что полагаете, будто я считаю Вас благодарным слушателем лишь потому, что Вы не выходите из своей комнаты. Или, быть может, Вы просто хотели пристыдить меня за то, что сам я еще на ногах?

Разумеется, цены здесь начали подниматься задолго до международного нефтяного шантажа семидесятых. Мы наблюдали за их ростом и думали: «Дальше уже некуда». Все в пять раз дороже, чем десять лет назад. С 1965 года ввоз был запрещен. Поэтому вместо импортных товаров мы получали контрабандные, за которые можно выручить столько, сколько люди готовы заплатить. (Наверное, следует помнить, что в тридцатые и сороковые цены были невероятно низкими, так что они могли подниматься чуть ли не до бесконечности, прежде чем сравнялись бы с европейскими или американскими. Потом наступила нефтяная инфляция, и они по-прежнему растут, хотя все еще остаются ниже, чем в других странах.)

Примерно пять лет спустя после обретения независимости Кристофер разговаривал где-то на юге с одним старым бербером. Посреди отвлеченной беседы старик склонился к нему и доверительно спросил:

— Скажите, сколько еще продлится эта Независимость?

Помню, как в 1947 году я послал в Нью-Йорк запрос о переводе тысячи долларов. (Если помните, в те времена этого хватало, чтобы прожить три-четыре месяца — по крайней мере, здесь.) Банк, куда их якобы перевели, ничего не получил, но мне посоветовали проверить все остальные банки города. Тогда их здесь было больше сорока. Я обходил по два-три в день: никто ничего не знал. Даже через месяц я так и не получил своих денег. В американской дипломатической миссии мне посоветовали сходить в первый банк и потребовать их, попутно намекнув, что если денег не выдадут, американский посланник примет меры. Словно по волшебству, клерк направился прямиком к шкафу с документами и достал оттуда чек. Но меня всегда мучил вопрос, какую выгоду они преследовали, так долго его удерживая? (Тогда мне это показалось очень долгим сроком, и я негодовал.) Теперь же стало еще хуже. Все иностранные деньги, поступающие в страну, сбрасываются в общий фонд в Касабланке и хранятся там, пока не будут собраны проценты с тех, кто их занимает, — обычно, месяца три. В конце концов, сумма появляется на вашем банковском счету, обмененная по самому низкому курсу на тот период. Это вполне можно понять, учитывая, что идет война, которая требует больших затрат, но неудобства от этого не уменьшаются. Вероятно, нам повезло, что мы не платим особый военный налог, но кто знает, возможно, его еще введут. С поправкой на современность.

Вы спрашиваете, что у меня нового: о моей повседневной жизни, о чем я думаю и каково мое мнение о событиях за рубежом. Всему свое время — если смогу. Но то, что происходит здесь, гораздо важнее того, о чем мы слышим из-за границы. Совершается масса преступлений, но каждый год хотя бы одно убийство привлекает всеобщее внимание. Особый интерес вызывают жертвы-немусульмане. Это зачаровывает как мусульман, так и неверных, хотя, без сомнения, по разным причинам.

Например, два года назад, когда рабочие еще строили новую мечеть между моим домом и Пляс-де-Франс, из здания через дорогу обычно выходила одна пожилая женщина и приносила мужчинам кружки с чаем и кофе. Она появлялась рано утром, до рассвета, когда еще было прохладно, и рабочие с нетерпением ее ждали. Однажды она не пришла, и позже в тот же день выяснилось, что ее убили в постели. Кто-то сумел влезть в окно и пробраться в ее квартиру, затем безжалостно перерезал ей горло и скрылся. Убийца рассчитывал найти спрятанные деньги (поскольку женщина была еврейкой, он, естественно, предполагал, что где-нибудь их откопает). Но она жила в бедности, он не нашел ничего, кроме синего пластмассового транзистора, и забрал его. Хотя рабочим после этого никто не приносил чая или кофе, они слушали музыку по синему транзистору — правда, всего пару дней. Соседка убитой заметила транзистор посреди груд кафеля, безошибочно узнала его и рассказала об этом полицейскому на улице. Рабочего, конечно, схватили, и он сказал, что не стал бы резать горло старой еврейке, если бы знал, как она бедна!

Затем в прошлом году был случай с двумя пожилыми американцами (сомневаюсь, что Вы когда-либо их знали), которые жили в небольшом домишке высоко на Старой Горе, в самом конце проезжей Дороги, где она сворачивает к остаткам древнеримской. Они были там поистине отрезаны от всего мира — ни телефона, ни другого дома поблизости. Спокойно прожили несколько десятилетий, а затем на них вдруг напали. Муж трудился в саду на опушке леса — наполнял канаву водой. Нападающие сбили его с ног и сунули головой в канаву. Жена видела все это в окно. Затем они ворвались в дом и зверски избили ее, пытаясь выведать, где спрятаны «деньги». (Это были бедняки, сидевшие на соцобеспечении.) Денег не оказалось, поэтому, пнув женщину еще пару раз в лицо, грабители отправились восвояси. Муж погиб, а жена выжила. Это происшествие встревожило европейцев, живущих на дороге к Старой Горе: все владели крупной собственностью, которую уже охраняли ночные сторожа. Головорезы выбрали чету стариков именно потому, что те были беззащитны, и, разумеется, из этого ничего не вышло. По слухам, преступников поймали примерно два месяца спустя. Они входили в банду, обитавшую в пещере на западном берегу. Но кто знает? Европейские жители относятся к этому посерьезнее, чем к голодным бунтам или стычкам с так называемым Полисарио в Сахаре. Ломберная ментальность, если Вы простите мой выпад.

В любом случае, на этом пока все.

Хорошо, что мы снова на связи.

Вы ошибаетесь: я хорошо помню, когда мы виделись в последний раз. Вы жили в той развалюхе на крыше замка, и там дул жуткий ветер из гавани. У Вас обедали несколько человек, и я помню, что дверь на крышу была открыта, по квартире гулял сквозняк, и все кричали: «Закройте дверь!» В каком именно году это было, я не знаю, ведь эпизод, похоже, ни с чем не связан. Припоминаю лишь еще одну подробность: Ваше замечание о том, что Вы не можете читать ничего из написанного после восемнадцатого столетия. Я воспринял это как личную причуду. С тех пор я думал об этом, задаваясь вопросом, насколько плодотворно подобное самоограничение для писателя двадцатого века. Вы больше не читаете современную литературу, дабы избежать ее возможного пагубного влияния, или же Вам претит любой контакт с нынешней словесностью, поскольку он подразумевает идею соревнования? Разумеется, причины, по которым Вы отказываетесь от девятнадцатого века, в любом случае остаются для меня непонятными. Хотя в музыке я легко подписался бы под аналогичным огульным утверждением, предав забвению всю музыку девятнадцатого столетия. Но, мне кажется, такого рода обобщения всегда бесплодны, и мне интересно, строго ли Вы придерживаетесь своего девиза?

Прошедшие лет пятнадцать я порой не знал точно, где Вы находитесь. От других слышал, что Вы жили в Гонконге, Токио и даже Малайзии. (Там есть город, который Вам якобы нравился, но я не помню его названия. На восточном побережье — довольно далеко на север.) Отвыкнув писать мне, Вы уже не знали, куда писать, понимаю. Это оправдание в еще большей степени применимо ко мне, поскольку у Вас не было постоянного места жительства, а вот я всегда имел свою базу.

Излишне спрашивать, помните ли Вы Бетти и Алека Хау, ведь они были Вашими партнерами по бриджу и канасте наряду со всеми другими обитателями, знакомства с которыми я избегал годами. Оба умерли дней десять назад: кто бы мог подумать? Он — первым, а она — пару дней спустя. Смина убеждена, что Бетти покончила с собой, решив не дожидаться похорон Алека. Возможно, она права: я встречался с четой Хау только на приемах да на рынке. Подозреваю, Вы не станете оплакивать их кончину.