Инго Нирман - Именно это
В двух-трех минутах ходьбы от супермаркета аренда помещений под лавку уже обходилась раз в десять дешевле. В помещениях, не приглянувшихся лавочникам, размещались местные клубы по интересам — приюты для самых юных и самых старых. Тусовки для одиноких. Кабачки для меньшинств и коллекционеров. Красноречивое молчание. Протест, выражавшийся в совместных акциях. Ты среди своих, тебе хорошо только тут. Подсобки, забитые скелетами в шкафу и роялями в кустах. На аренду и продукты деньги собирались со всех, но ночевать там запрещалось. В клуб принимали только тех, у кого есть хоть какое-нибудь свое жилье. Если чужой тусовке негде было собраться, их тоже пускали, даже без оплаты, просто за то, что они тоже организовывали местным приют и досуг и делились информацией об освобождающихся квартирах.
Эти лавки-тусовки составляли густую сеть, миновать которую никак нельзя было. Понять, в каких они между собой отношениях — сотрудничают ли, враждуют или вообще принадлежат какому-то одному умнику, — было трудно. Некоторым принадлежали целые дома, кому-то, наверное, даже кварталы, но никому было не по силам или незачем изучать и формировать клиентуру, как это делается в огороженных высокими заборами фешенебельных пригородах.
Тут не устраивали демонстраций. Не били стекол. Не стремились привлечь внимание, чтобы прославиться в вечерних новостях, а действовали из необнаруженных углов или выставляли что-нибудь неожиданное в витринах. То, что раздражало, выражалось в подборе предметов за стеклом или в ссылке на какой-нибудь нейтральный сайт. Документов, вычерненных местами, как было принято когда-то, не выставляли.
На улицу выходили в полной боеготовности или по меньшей мере в готовности дать немедленный отпор. Взять и просто нахамить считалось непростительной слабостью. Но переться куда-то, чтобы выступить за или против, — кому это надо и зачем? Обдумать это можно и дома, на кухне, где никто не возражает и никто не подзуживает.
Если я вам скажу, что все то, что вы считаете реальностью, на самом деле иллюзия, вам это сильно поможет? Скорее вы просто бросите слушать или вообще забудете обо мне.
Нет, они тоже считали, что окружающий мир требует перемен. Но тот, кто начинал думать, «как хорошо было бы, чтобы все были, как я», погибал безвозвратно.
На башне
В высотах было не разобраться. Краски разбегались, так что Юлиусу не удавалось свести их в единую картину. Стены выплывали из-за поворотов, как паруса. То углублениями, то выступами вытертого, уже пористого бетона. Еще не старого, но камень, украшенный лишь ржавыми потеками от давно не ремонтированной водосточной трубы, выглядел мертвым. Когда район строили, это был географический центр города, никому не нужный — как тогда, так и сейчас.
Башня, построенная когда-то, как временная угроза нижним соседям, так и застыла последним бастионом обороны от все теснее окружавших ее высоток. Смотровую площадку окружали стальные перила, как будто она все еще надеялась послужить театральной сценой для зрителей там, внизу — или уже наверху? Исторические отверстия в ней давно были забраны стеклом, толстым, как ледяные кирпичи, защищая внутренность башни от городского шума и от дождя.
Купив билет, можно было торчать на ней часами. Наверх вез лифт, потом еще поворот коридора — и ты уже видишь все далеко-далеко, предельно ясно, только дотронуться нельзя. Юлиус сам себе показался ничтожным, взглянув вот так прямо в глаза этим далям и замедленному времени. Муравьи и те движутся живее.
Люди скользили друг мимо друга, иногда толкаясь слегка и тут же забывая об этом. Не происходило ничего. Отвернешься, и уже все иначе.
Там, наверху, он познал истинную меру вещей. Внизу была то ли материя, то ли вязкая несущая каша, просевшая под непосильной ношей. Уместиться наверху могли лишь немногие, но способных подняться было еще меньше.
Жалеть бедняг, копошащихся там, внизу, было все-таки лучше, чем не делать совсем ничего. Отсюда хоть можно было послать им какой-нибудь ничего не значащий привет.
Думать о том, что надо бы побольше работать и побольше зарабатывать, не нравилось никому. Но вытеснить эти мысли было нечем, находились лишь отговорки. А не думать об этом не получалось.
Революция дает человеку возможность сделаться богом. Но человек глуп настолько, что, поднявшись до божественных высот, непременно спускается обратно, чтобы домастырить что-то из оставленного там, на земле, и его путь к свету тут же обрывается или затягивается на неопределенный срок.
Суперконцерн не покупал маленьких бедных стран, чтобы править там по своему разумению. Он покупал правительство или его аппарат — не целиком, а по отдельности, подкупая тех, кто нужен для принятия решений.
Магнат, повелевающий сотнями тысяч могучих машин, не может построить с их помощью ни одной даже небольшой горы.
Важно одно: окупится или не окупится. Будет ли покупатель доволен или разочарован — не важно. Главное, чтобы он продолжал финансировать новые проекты продавца.
Страна нищала, хотя зерна в ней не убавилось ни на колосок и экономить на телефонных звонках тоже никто не начал. Стоимость какого-нибудь предприятия могла вырасти в разы, даже если прибыли от него нельзя было ожидать раньше, чем через много лет, а в той форме, которую оно имело сейчас или могло принять потом в результате реконструкций, то и вообще никогда, но зато само оно могло послужить отправной точкой для реализации проектов куда более мощных.
Сколько бы денег человек ни зарабатывал, все равно их стоимость была меньше, чем стоимость сколь угодно малой части этих денег, если бы она со временем возрастала, а не уменьшалась.
Любое даже самое незначительное изменение этих стоимостей вызывало страшный переполох. Едва начав развивать свою догадку, Юлиус замечал это беспокойство уже везде. В массе своей оно было незаметно, но тот, кто, подобно ему, не ленился вникать в детали, видел его очень хорошо. Словно повинуясь какой-то сложной программе, он присматривался то к самым уникальным, то к самым обыденным явлениям мира, все время меняя ракурс.
Дешевле и быстрее всего была информация. Каждый мог получить задаром любую информацию в любом объеме.
Каждый мог сообщить о себе каждому, кто был готов слушать. Раньше, разломив пирожок, можно было найти в нем какой-нибудь секрет, теперь же, взломав нужный код, можно было раскрыть все секреты мира. И видя это, менялись и люди.
Можно было изобрести что угодно и оповестить всех. Хотя бы для того, чтобы прославиться своей назойливостью. Сотворить что-то, что никому не нужно. Единственным утешением жертве такого силком навязанного контакта служило то, что при желании она могла отплатить изобретателю тем же, правда, ценой значительно больших усилий. Или, став осторожнее, научиться не соваться и не трогать чего не надо.
Любая незакрытая информация могла служить основой для статистических выкладок или для слежки за отдельными лицами. Теперь и не определишь, было ли когда-нибудь такое время, чтобы информацией не торговали. Кем себя чувствует человек, убедившись, что в его компьютере что-то изменилось без его ведома? Хотя теперь даже этого не нужно. Если кому-то надо проследить за человеком в его четырех стенах, не надо даже в дом проникать, чтобы установить «жучок». Вибрации можно улавливать и снаружи. Каменная стена любой толщины защищала не лучше, чем брезент палатки.
Юлиус старался не вдумываться во все это. Точно так же, как отворачивался, когда кто-то появлялся нагишом, — смущенно, а не рассерженно. Здесь же перед ним все раскрывалось во всей своей наготе: вещи под своей оболочкой, дома за фасадами, люди внутри своей кожи.
Пусть уж лучше картина останется нерезкой, без деталей. Не надо напрягать воображение и выискивать что-то иное, интересное. Может, удастся слепить из того, что есть, какую-нибудь композицию погаже. Но он уже видел, что многое не стыкуется. И когда картина в целом была сколочена и готова, огромный кусок почти на самом краю остался чистым и пустым.
Один-единственный волосок прохожего, для Юлиуса невидимый, как ген, мог рассказать все об организме и о том, чем он питался в течение последних дней и даже месяцев. Что же ему теперь, бежать от себя и, вопреки наследственной предрасположенности, отказаться от шлакообразующей пищи? Тот же порок, только в негативе. Только жизнь зря тратишь. Совет-то прост, да вот соваться с ним к кому-то — только врагов наживать.
Верхушка башни была пещерой, и там была своя ночь. Красные звезды на низком небе. Тонкий, просвечивающий свитер до подбородка, волосы светлой копной. Он стоял рядом с двумя другими, разговаривая и жестикулируя, они молча слушали. Тут он обернулся — Аксель! — и заметил, что Юлиус наблюдает за ним. Подошел, оставив своих спутников, и те скоро исчезли во мраке.
