Маркос - Четвертая мировая война
— Что же ты так, — сказал я ему, — сначало надо намочить.
Девятый день мы не снимали обуви. Из-за влаги и грязи ткань и кожа превратились в единое целое и снять носок было равнозначно тому, чтобы содрать с себя кожу. Неудобство спанья в обуви. Я показал моему второму «я», что делать. Мы опустили ноги в воду и медленно, понемногу, отделили ткань. У ног был запах дохлой собаки, а кожа превратилась в бесформенную белесую массу.
— Ты напугало меня. Когда я увидел, как ты схватилось за ногу, я решил что тебя укусила змея, — упрекнул я его.
Мое второе «я» не обращало на меня внимания и с закрытыми глазами продолжало окунать ноги в воду. Как будто призывало змей. Камило заколотил палкой по земле.
— Что с тобой? — спросил я его.
— Змея, — ответил Камило, швыряя камни, палки, ботинки и все, что попадалось ему под руку. Наконец он попал змее в голову.
Мы осторожно подошли.
— Мокоч, — говорит Камило.
— Науяка, — говорю я.
Хромая, приближается мое второе «я». И, строя из себя знатока, говорит:
— Это знаменитая Бак Не’ или четырехноска.
— Ее укус смертелен, а противоядия нет, — добавляет оно тоном уличного торговца. Мы разделываем ее.
Разделка змеи похожа на снимание куртки. Сначала ей вскрывают брюхо, как расстегивают зиппер, вынимают внутренности и потом снимают шкуру. Остается белое мясо с хрящами. Его нанизывают на тонкий прут и ставят на огонь. Вкус — как у печеной рыбы, как у макабиль, которую мы ловили в реке Безымянной сколько? одиннадцать? лет назад. Мы съели змею и выпили немного пиноля[48] с сахаром, который нам подарили. Потом, после короткого привала, мы замели следы и продолжили путь. Точно так же, как сколько? одиннадцать? лет назад, сельва приветствовала нас, как положено — дождем. Дождь в сельве совсем другой. Когда он начинается, деревья играют роль гигантского зонтика, и через стену ветвей и листьев удается пробиться немногим каплям. Потом зеленая крыша начинает протекать, насквозь промокает и начинает действовать как гигантская поливальная машина: отовсюду течет, хотя на самом деле дождь, может, уже давно закончился. С дождем в сельве происходит то же самое, что и с войной — всегда известно, когда начинается, но никто не знает, когда закончится. По пути я узнавал старых друзей: уапак’ со своим скромным плащом из зеленого мха, капризная и упрямая прямота канте, ормигильо, каоба, кедр, остролистная и ядовитая чапайя, веер уатапиля, неумеренный гигантизм листьев пих’, похожие на зеленые уши слонов, вертикальная нацеленность в небо байальте, канольте с твердой сердцевиной, постоянная угроза, исходящая от чечем или «злой женщины», которая вызывает сильнейший жар, галлюцинации и острые боли. Деревья и снова деревья. Смесь зеленого и коричневого, вновь заполняющая взгляд, руки, шаги и душу…
Так же, как сколько? одиннадцать? лет назад, когда я попал сюда впервые. Тогда я поднимался на этот проклятый холм и думал, что каждый шаг может быть последним. Я говорил себе: «Еще шаг — и умру», и делал один шаг, потом другой, но не умирал, а продолжал идти. Я чувствовал, что груз за спиной весит сто килограммов и знал, что это неправда, потому что знал, что нес всего пятнадцать килограммов, «просто ты новенький», говорили мне товарищи и с видом сообщников посмеивались. Я продолжал повторять себе, что теперь уже точно следующий шаг будет последним и проклинал тот час, когда мне вздумалось стать партизаном, и как хорошо мне было когда я считал себя интеллектуалом городской организации, и что в революции может быть множество видов деятельности, и все одинаково важны, и зачем я сюда сунулся, и на следующем привале наконец скажу им, что все, хватит, лучше я буду помогать вам там, в городе. Я продолжал идти, и продолжал падать, и доходил до следующего привала и ничего не говорил, — отчасти из стыда, и отчасти, потому что не было сил говорить, — и, хватая ртом воздух, как рыба в пересыхающей луже, говорил себе: ладно, скажу это им на следующем перевале — и повторялось то же самое. В тот первый день в сельве я провел десять часов в пути, и когда стемнело, мне сказали: здесь мы остановимся. Я просто рухнул на землю и сказал себе «я дошел», и еще раз повторил «дошел». И мы повесили гамаки, развели огонь и приготовили рис с сахаром и стали есть. Мы ели, и меня спрашивали, что я чувствовал на холме и как я себя чувствовал, устал ли я, а я только повторял «дошел». И они переглядывались между собой и говорили, что он едва провел один день в походе, но уже успел сойти с ума.
На второй день я узнал, что путь, который я проделал за десять часов с 15 килограммами груза, они проделывают за четыре часа и с 20 килограммами. Я ничего не сказал. «Пойдем», — сказали мне. Я пошел за ними и с каждым шагом спрашивал себя: «Дошел?».
Сегодня, сколько? одиннадцать? лет после этого, история, уставшая от пути, повторяется. Мы дошли. Дошли? Вечер стал облегчением; свет залил место нашего привала, как пшеница, которая облегчила мне столько рассветов. После того как Камило наткнулся на сак холь («лицо старика» или «белая голова»),[49] мы перекусили. Их оказалось семь. Я сказал Камило, чтобы не стрелял; может быть, они охотились на оленя и я подумал, что мы тоже на него выйдем. В результате — ничего: ни сак холь, ни оленя. Мы подвесили гамаки и растянули клеенки. Вскоре, когда уже стемнело, пришли куницы и стали на нас лаять, потом появились уойо или ночные обезьяны. Я не смог уснуть. У меня болело все, даже надежда…
P.S., самокритичный, позорно притворяющийся сказкой для женщин, которые иногда девочки, и для девочек, которые иногда женщины. И поскольку история повторяется, сначала в виде фарса, а затем — в виде трагедии, сказка называется…
Дурито II
(Неолиберализм, увиденный из Лакандонской сельвы)
Шел десятый день, давление на нас уменьшилось. Я отошел немного в сторону, чтобы приготовить себе место для ночлега. По пути я смотрел вверх, выбирая пару хороших деревьев, с которых ночью ничего не свалится. Поэтому окрик, прозвучавший у меня из-под ног, оказался полной неожиданностью:
— Эй! Осторожно!
Вначале я ничего не увидел, но останавился и подождал. Почти немедленно зашевелился один лист и из-под него вылез жучок, который сразу же начал возмущаться:
— Почему вы не смотрите себе под ноги? Вы чуть меня не раздавили!
Этот аргумент показался мне знакомым.
— Дурито? — решился я.
— Для вас Навуходоносор! Не фамильярничайте! — возмущенно ответил мне жучок.
У меня уже не осталось сомнений.
— Дурито, ты что, меня не помнишь?
Дурито, то есть, я хотел сказать, Навуходоносор, с задумчивым видом стал меня разглядывать. Он достал из-под своих крылышек маленькую трубку, заполнил ее табаком, зажег и после долгой затяжки, вызвавшей у него нездоровый кашель, сказал:
— Мммм, ммм.
Потом еще раз повторил:
— Мммм, ммм.
Я знал, что это надолго, так что решил присесть. После многократных «ммм…», Навуходоносор, то есть Дурито, воскликнул:
— Капитан?
— Он самый! — сказал я, удовлетворенный, что меня узнали.
Дурито (думаю, что будучи узнанным, могу снова называть его этим именем) принялся проделывать серию движений лапками и крылышками, которые на корпоральном языке жуков, является чем-то вроде радостного танца, хотя мне лично это больше напоминает приступ эпилепсии. Много раз с с разными ударениями повторив «Капитан!», Дурито наконец остановился и обрушил на меня вопрос, которого я так боялся:
— У тебя есть с собой табак?
— Да, но я…, — я попытался потянуть время, чтобы подсчитать свои запасы. В этот момент ко мне подошел Камило и спросил:
— Ты звал меня, Суп?
— Нет… ничего… Я так просто… напевал и… и не беспокойся… можешь идти, — волнуясь, ответил я.
— А, ладно, — сказал Камило и ушел.
— Суп? — удивленно спросил Дурито.
— Да, — сказал я, — теперь я — субкоманданте.
— И это лучше или хуже, чем капитан? — допытывался Дурито.
— Хуже, — ответил я ему и самому себе.
Я быстро сменил тему и со словами:
— Вот, у меня есть немного, — протянул ему мешочек с табаком.
Перед тем, как получить от меня табак, Дурито вновь продемонстрировал свой танец, на этот раз приговаривая «спасибо!».
По окончании табачной эйфории мы приступили к трудной процедуре раскуривания трубки. Я прилег на рюкзак и стал глядеть на Дурито.
— Ты совершенно не изменился, — сказал я ему.
— Зато ты выглядишь довольно потрепанным, — ответил мне он.
— Такова жизнь, — сказал я, чтобы уйти от темы.
Дурито опять начал свои «иммм, ммм.» и вскоре спросил:
— И что же привело тебя сюда после стольких лет?
— Понимаешь ли, я подумал, и поскольку никаких особых дел у меня нет, хорошо бы прогуляться по прежним местам и увидеть старых друзей, — ответил я.
