Фотограф - Гектор Шульц
– Это не дело, – что-то в Его голосе насторожило меня. Насколько я знал, Он не был и не собирался становиться каким-то чертовым альтруистом. Ему было на меня наплевать. Важнее измененные мной души. Поэтому я стал слушать более внимательно. Холод Его слов принялся жечь сильнее, но моего стона Он не дождется. И Он знал это, поэтому жалил сильнее. – Мои помощники на мелочи не размениваются. Да и Мне важно, чтобы поток измененных или неизмененных душ был постоянным и постоянно увеличивался. Поэтому Я умолчал об одной детали. С каждой сделанной тобой фотографией фотоаппарат будет становиться привередливее.
– То есть абы какую душу ему не скормишь? – удивился я. Стоило бы догадаться, что Он припасет какую-нибудь пакость в рукаве.
– Верно. Ему нужны души черные, испорченные и страшные. Эта девочка и её мягкокостный отец… не такие. Их души чистые, а Мне это не слишком интересно. Даже тот раскаявшийся вояка, который и так был чистым. Ты сделал его еще чище. Зачем? Почему? Отвечу. Виной всему твоя мягкотелость. Тебе не нужны уроды и ублюдки. Ты хочешь фотографировать только красивых людей. Чистенькие и благообразные душонки. Но Меня интересуют другие. Черные, испорченные и страшные. Вот зачем Я дал тебе эту работу.
– Мог бы и сразу сказать, – вздохнул я, ставя пиво на стол. Грудь начало жечь льдом, и где-то внутри сердца появилась боль. Странно, я же только недавно фотографировал Воробушка.
– Видишь? Боль вернулась, потому что Я не удовлетворён, – прошептал Он, вставая с кресла и нависая надо мной. – Все просто, человечек. Фотографируя и меняя испорченные тьмой души, ты уменьшаешь свою боль. Если тебе так неймется, то можешь фотографировать и чистеньких, но не забывай о таких, как мать этой девочки. Вот душа, достойная персонального портрета. А вот менять его или нет – решаешь уже ты, мой мерзкий человечек. Ты должен их судить.
– Я даже не знаю, как они меняются после обработки, – прохрипел я. Капроновый шнур стянул шею очень сильно, не давая воздуху ворваться в легкие. Сердце ломило от боли, и я знал – это наказание. Наказание за пренебрежение.
– О! Ты еще узнаешь. Увидишь их. Они тебя уже не помнят, но жизни их начинают меняться в тот момент, как ты сохраняешь измененную фотографию. Я редко кому позволяю сделать еще один выбор. Тебе позволю. Хотя бы за учтивость и за то, что прислушался к Моим пожеланиям, купив этот дивный коньяк, – меня затрясло от холода, столько ледяного гнева было в Его словах. Но холод пошел на убыль, когда Он вернулся в кресло и, закинув ногу на ногу по привычке, вновь отпил из бокала. – Она тоже страдает, человечек. И ей сейчас куда больнее, чем тебе. Выбирай!
– Я буду работать… – сипло протянул я и резко вдохнул, когда шнур исчез по щелчку Его пальцев. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, и меня вырвало чипсами и только что выпитым пивом.
– Славно, шут, славно, – едко рассмеялся Он. – Третьего раза не будет. Будет такая боль, что ты возненавидишь себя за это. А потом вечность будешь вариться в этой боли. Как и она.
– Не смей её трогать…
– Это уже Мне решать, человечек, – Он презрительно сплюнул на пол и вздохнул. – Какие же вы все-таки мерзкие. Болью вас можно склонить к чему угодно. Даже слона готовы трахнуть, если вам пригрозить.
– Не буду я слона трахать, – обессиленно протянул я. – Хоть иголки мне в залупу загони. Понятно?
– Это была шутка. Но остальные Мои слова не шутка. Мне нужны не только чистые души. Мне нужны и порченные. Падшие. Грязные и омерзительные. И ты должен их судить! Если Я не буду их получать, тебе будет больно. Ей будет больно. Каждому гребаному человеку на земле будет так больно, что вы сдерете с себя кожу от этой боли.
– Понял, понял. Работай, или пиздец.
– Молодец, – процедил Он. Лед все еще хрустел у меня на зубах, но вроде начал постепенно таять. Его гнев постепенно сходил на нет. – Я сброшу боль до минимума, чтобы ты раньше времени не сошел с ума, пока ищешь достойную модель. И еще, человечек. Нравится тебе это или нет, но тебе придется расширять свой бизнес. Я хочу, чтобы души потоком шли к тебе. Чтобы молили о портрете, сделанном твоими руками. Чтобы о тебе и твоем фотоаппарате говорил весь мир.
– И как мне это сделать? Рекламу, блядь, в Инстаграм дать? – рассмеялся я. Он присоединился к моему смеху, а потом запустил пустой бокал из-под коньяка в стену.
– А Мне насрать, как ты это сделаешь. Я сказал, чего хочу, а ты, будь добр, сделай так, чтобы это осуществилось. Третьего раза не будет, мерзкий Мой человечишка, – произнес Он и, обдав меня напоследок морозом, исчез.
– Напоминание: Не зли всяких ебанатов, которые способны ментально тебя придушить, – сказал я сам себе. Затем, отпив пива из полупустой банки, я смыл изо рта вкус блевотины и, повернувшись к монитору, приступил к обработке портрета Воробушка. Кто знает, когда я еще обработаю чистую душу? Только Он, видимо. А Его я злить больше не собирался.
Глава шестая. Красавец
Let's play a game of two
I'll play God and you'll play you
Let's play a game tonight
I'll play Dark and you'll play Light
Cause I want to play God
With you
I want to rule it all
Rule you
Deathstars – Play God
Он велел мне строить бизнес, и я нихера не знал, с чего начать. Вообще, эта глава моей жизни нескоро выветрится из памяти, потому что я действовал вслепую. Методом тыка пробовал всякое, чтобы вылезти в мир. И понял одно. Без гребаной фишки всё бесполезно. Чтобы зацепить людей, искушенных фотографией, ты должен придумать нечто такое, что сведет их с ума. В современном мире фотография обесценилась.
Сейчас каждый человек с фотоаппаратом, даже с говёной мыльницей[20], считает себя фотографом и на каждом перекрестке кричит о своей уникальности. Но вся его уникальность – это коряво обработанный raw, дебильная цветокоррекция[21] с дебильными цветами, от которых натурально тошнит, и размазанная, как сперма по ляжке, кожа. Когда я просматривал страницы других фотографов, то всякого говна насмотрелся. Но удивляло другое. Даже при таком качестве находились люди, готовые платить им приличные деньги за убожество, называемое фотографией. Черт, да обычная макака-имбецил сможет
