Хилари Рафаэль - Я люблю Будду

.

тиффани начала со своего наработанного приема гомоэротиче-ой солидарности для создания хорошего настроения. ‹анжелика годня — не человек, она нежный цветок, какой цветок, как вы думаете?› она словно бросила анжелику — рыбу — в воду, миниатюр-ая женщина рассмеялась и прикрыла ладонью рот, демонстрируя безупречный маникюр (ногти были накрашены матовым розово-бежевым лаком).

— тиффани, прекрати, я тебя очень прошу!

ее смех был действительно очаровательным, а не приторно-сахарным, как можно было бы подумать, у американского гостя слегка дрогнула челюсть, когда он сказал:

— она — лилия.

— вы меня прямо смущаете, ну какая я лилия? я — сорняк. ‹гм, а что? может быть, какой-нибудь полевой цветок.› кинорежиссер подмигнул тиффани, а потом пристально посмотрел на анжелику, буквально пронзил ее взглядом, и на секунду она притворилась трепещущей бабочкой, наколотой на булавку, а он решительно заявил:

— андзярику — это цветок апельсинового дерева: простой, изящный и скромный, но по ночам его запах пьянит, кружит голову.

‹если мне будет позволено высказать свое мнение…› она наклонила голову и исподлобья взглянула на режиссера, поймав его взгляд, она больше не обращала внимания на американца, который, вполне очевидно, не владел искусством изысканной и утонченной беседы и, может быть, даже считал ее скучной.

— да, пожалуйста, продолжайте.

‹ андзярику — цветок, которого нет в природе, прелестный гибрид, и поэтому хрупкий и редкий, чистейший продукт генной инженерии.› подобными комментариями ХИЁКО всегда удавалось завладеть безраздельным вниманием мужской компании, не выступая при этом из полупрозрачного облака великодушия и непосредственности, режиссер сидел такой ошеломленный, что даже мне вдруг подумалось в то мгновение: какой же он милый, его щека слабо дергалась, как от нервного тика, он смотрел на ХИЁКО во все глаза, он был похож на восторженного ценителя какого-то малоизвестного вида искусства, которому посчастливилось рассмотреть редчайший образчик этого искусства, она тоже рассматривала его, чуть прищурившись, анжелике стало неуютно, неприятное ощущение: как будто случайно вламываешься не в ту спальню, она улыбнулась американцу.

— а вы уже выучили названия рыб? это действительно очень важно — знать все названия, если вы собираетесь заказывать суси.

— нет, но я знаю, какие мне нравятся, по-английски, а вы меня не научите?

она протянула руку, взяла с полочки меню и преподала ему небольшой урок японского языка.

читатель, этот эпизод иллюстрирует, как тактично ХИЁКО избавляла себя от обязанностей, которые считала обременительными и неприятными, она сама была американкой, и было бы естественно, если бы она развлекала американца, но американец ее утомлял: он был банальным и скучным, типичным представителем общества потребления, преступление, которое заслуживает смертного наказания, по ее собственной — психопатической, скажем прямо — логике, но это еще не все. ХИЁКО терпеть не могла развлекать американских гостей, потому что они представляли систему, где не было места для хостесс-баров. хостесс — это новейшее воплощение того типа женщин, которые играют в Японии очень важную социальную роль, она идет — подчас испытывая неудобства, — по косолапым, притворно робким следам всех наложниц, возлюбленных, куртизанок и гейш, которые были до нее. она — символ релаксации, приятного времяпрепровождения, изящества, стиля и утонченности, она не имеет ни малейшего отношения к проституткам, с которыми этот американец развлекается у себя в Нью-Йорке на холостяцких сборищах, достоинства хостесс оценит лишь тот, кто уже ценит ее достоинства, вот так рассуждала ХИЁКО. но мне иногда кажется, что ее просто тошнило от лишнего жира на теле.

теперь давайте посмотрим, что она делает, чтобы избавиться от человека, который ей неприятен:

вот эти двое, засидевшиеся до закрытия, неохотно идут на выход, все четверо договорились встретиться завтра и поужинать в ресторане фугу ‹о, рыба-отсос! моя любимая.› разумеется, ужин начнется пораньше, где-нибудь часов в шесть, потому что к девяти девушкам надо быть на работе, они приведут мужчин в клуб, чтобы те вновь насладились чудесным вечером сплошных удовольствий и очарования — и чтобы самим получить дополнительные комиссионные, сегодня они уже обменялись визитными карточками. ХИЁКО, следуя намеченному сценарию, дала анжелике забрать все чаевые от американца (да, дурной тон: но в хрустящих купюрах и с ярко выраженным запахом больших денег), которые та скромно убрала в маленькую вечернюю сумочку, зато тиффани весь вечер обменивалась пронзительными взглядами с японским кинорежиссером, который — надо ли говорить? — не расстался даже с монеткой в пять йен, но вполне вероятно, созреет снять ей квартиру с видом на реку симуда и свозит ее на хоккайдо. и вот прощальный поклон — слегка ироничный, но при этом вполне грациозный и до неприличия учтивый, — и ХИЁКО с анжеликой, наконец, остаются одни.

они вместе идут в раздевалку, закрыв дверь, ХИЁКО снимает свой облегающий черный наряд и остается в белье и высоких сапогах на шпильках, ее черные трусики танга и лифчик на косточках безо всяких узоров и украшений смотрятся чуть ли не официально, она похожа на главнокомандующую новой армии, которая убивает феромонами и истязает врага эротическими видениями, в неоновом свете кожа анжелики кажется бледной и нездоровой, и особенно — рядом с ХИЁКО. комната представляет собой длинный узкий “пенал”: вдоль одной длинной стены тянется ряд маленьких запирающихся шкафчиков, стена напротив — огромное зеркало. ХИЁКО и анжелика стоят буквально вплотную к своим отражениям.

‹я бы хотела с тобой поговорить.›

анжелика просто стоит, не раздевается.

— прошу прощения, но я боюсь опоздать на встречу, меня уже ждут.

‹в полтретьего ночи?›

— ну, ты же знаешь это выражение про ночных бабочек. ‹нет, не знаю, скажи мне.›

— они порхают во тьме, выписывая невидимые узоры, такие же непостижимые и загадочные, как и узоры у них на крылышках.

‹ты просто очаровательная женщина.›

— да нет, я бы так не сказала.

‹какая ты скромная, настоящая японская гвоздика.›

— что тебе нужно, ХИЁКО? мне уже хочется выйти на воздух. ‹мне бы хотелось, чтобы ты приходила на наши собрания.›

— какие собрания?

‹анжелика, мы с тобой взрослые люди, меня огорчает, что ты не приходишь на наши собрания, твое отсутствие очень заметно, с такими вещами не шутят.›

дальше я не разбираю, потому что вокруг очень шумно, и нас разделяет картонная перегородка, но потом ХИЁКО слегка повышает голос, или, может быть, это просто ее настойчивость пробивается сквозь картон.

‹твое упорное нежелание приобщиться к истине создает негативное поле, ты смущаешь молоденьких девочек, сбиваешь их с пути истинного, и обрекаешь себя на ненужные страдания.›

— вот, наконец, это угроза?

‹нет, просто предостережение, все священные тексты, во всех религиях, учат, что тот, кто делает что-то плохое, непременно за это поплатится, с ним тоже случится что-то плохое, тебе просто не повезло, что в последнее время колесо кармы вращается слишком быстро›

ХИЁКО разворачивается и неторопливо выходит из раздевалки, образ, оставшийся в памяти: губы анжелики слегка приоткрыты, словно она собралась что-то сказать, но потеряла дар речи при виде крепких, подтянутых ягодиц тиффани.

говорят, что анатомия — это судьба, и что касается анжелики, наверное, если бы она родилась миленькой пухленькой девочкой, а не фарфоровой статуэткой, она никогда бы не встретила ХИЁКО и, скорее всего, дожила бы до старости, наблюдая за тем, как ее милая детская пухлость превращается в складки жира, но я не хочу впадать в сентиментальность, в конце концов, это история про ХИЁКО, а не про анжелику, и эта история уже несет на себе отпечатки моей страсти к морализированию, так что давайте вернемся к повествованию, некоторые женщины много едят, когда сильно расстроены. ХИЁКО заказала промышленную микроволновую печь, судьба анжелики была решена, кое-кто из девчонок уже сообщил, что она расспрашивала их об организации — в своей ненавязчивой мягкой манере заботливой мамочки, и советовала им держаться подальше от этой секты, “для их же блага”, не будь анжелика такой харизматичной, ХИЁКО, скорее всего, просто забыла бы об ее существовании, но в ней была эта природная утонченность, отблеск ИКИ, если угодно, которая никак не давала гуру покоя, донимала ее похуже острой зубной боли: из анжелики получилась бы идеальная неогейша.

Глава 58

конечно, сыозан задумывалась о том, не являются ли их планы убить анжелику скорее проявлением террора, нежели посредничеством положительной кармы, сьюзан ни в коем случае не страдала моральной немощью, и поэтому было вполне естественно, что она много думала о диалектике бытия (про себя), посещала псевдо-тал-мудические чтения МАНИФЕСТА НЕОГЕЙШ и постигала основы моральной сейсмологии.