Сирил Коллар - Дикие ночи

Сэми ложится в мою постель. Я вытягиваюсь рядом и обнимаю его левой рукой за плечи. Лора полощет в раковине тряпку.

Внезапно шум воды стихает; Лора толкает дверь моей комнаты и появляется на пороге с Морисом на руках; она тихонько плачет и шепчет:

— Все это так отвратительно!

Ее лицо исчезает.

Я догоняю ее у входной двери: она листает мою записную книжку. Увидев меня, бросает ее на пол, рывком надевает куртку и хлопает дверью.

Я возвращаюсь в комнату, ложусь и обнимаю Сэми. Он не реагирует, и мне кажется, что я обнимаю теплую статую.

Мне звонит Кароль. Она говорит, что ей звонила Лора, и они болтали целых два часа. Так вот зачем Лоре была нужна моя записная книжка… Кароль говорит:

— Она хотела встретиться, но я отказалась. Ты что, нашел новую зрительницу? У тебя новые идеи, новые источники вдохновения? Что касается меня, то я не собираюсь больше терять на тебя время. И не смей звонить, я не хочу тебя видеть!

Не успел я повесить трубку, как телефон взорвался звонком: это Лора. Она сообщает о своем разговоре с Кароль.

— Ты бросил, нет, ты «послал» уже двух подружек. Да на твоем месте я бы просто повесилась, это надо уметь — сделать несчастными стольких людей!.. Я не собираюсь страдать молча. Я не Кароль!

Сэми купил наконец кровать и обустроил свою комнату, теперь он может спать там. Я смотрю в потолок: день уже занялся, и свет проникает сквозь щели в жалюзи. Я глаз не сомкнул всю ночь: в моей крови гуляет грамм кокаина. Больше у меня нет ни успокаивающих, ни снотворного.

Шатаясь, я добираюсь до аптеки, белое небо ослепляет меня. Я покупаю дольсом — его дают без рецепта. Запиваю чаем три таблетки. Звонит телефон, но я не снимаю трубку, потому что подключен автоответчик, я просто увеличиваю громкость. Голос Лоры. Она говорит таким тоном, которого я еще никогда у нее не слышал.

— Я приняла решение… Во-первых, ты переедешь, во-вторых, поставишь крест на Сэми, в-третьих, ты больше никогда в жизни не посмотришь ни на одного мужика, в-четвертых, я бросаю тебя, ты будешь один, совсем один… Короче, я больше не хочу, чтобы ты был счастлив. (Конец.)

Я разделся в ванной и рассматриваю в зеркале свою кожу, все видимые части тела, ищу новые розовые нарывы и нахожу один на трицепсе правой руки. Нарыв на левой руке увеличился и стал густо-фиолетовым.

Я ложусь: наркотик начинает действовать, и я засыпаю.

Пока я спал, Сэми ушел на работу, а Лора продолжала трезвонить: когда я проснулся, на автоответчике горела цифра одиннадцать. Я включаю и начинаю слушать:

— Я забыла еще кое-что добавить: решение есть, но найти его должен ты сам, мой дорогой… ты больше всех в этом заинтересован… (Конец.)

— Что обидно, так это то, что ты действительно просираешь свою жизнь… Ты не понимаешь, но ты ведь теряешь не просто мгновение, но и все то, что будет потом… Меня ты больше не получишь, но у тебя не будет и никого другого, потому что никто больше не приблизится к тебе… Ты еще этого не понимаешь… Это твое падение, ты сам хотел… (Конец.)

— Последнее, что я хочу тебе сказать: мне жаль тебя, ты становишься некрасивым, правда, ты стареешь, короче, ты никуда не годишься, ты… как бы это сказать… ты слабак! Ты не представляешь никакого интереса… Ты что, стал таким из-за того, что я тебя больше не люблю?.. Тогда ты здорово преуспел… Почему ты не защищаешься, не борешься?.. (Конец.)

— Я, пожалуй, веду себя слишком «круто» так рано утром… Ненавижу фатальность! То, что мы пришли к такому финалу через восемь месяцев, доказывает, что ты действительно «накрылся». Ты педик и останешься им навсегда, до самой смерти. В пятьдесят — если доживешь, конечно, — станешь старым педрилой. Люди не созданы для подобной жизни, ну, а уж если они так живут, с ними неизбежно все время что-нибудь случается… Так уж устроен мир: те, кто его пачкает и рушит, всегда несут наказание. Кто их наказывает?.. Это делается с помощью таких людей, как я, их наказывают болезнями, многими другими способами… Ты погружаешься все глубже, ты все еще ничего не понимаешь, в этом главное несчастье, и чем меньше ты будешь понимать, тем быстрее умрешь… Ты усугубляешь ужас своего положения: судя по сообщению, которое ты оставил на автоответчике, и впрямь можно подумать, что ты живешь с мужиком… (Конец.)

— Надеюсь, ты дома и сможешь воспользоваться тем, что я тебе говорю. Пойми наконец, нет ничего случайного в нашем мире… То, что ты сейчас в таком дерьме, должно было произойти… Твое падение, полный провал!.. (Конец.)

— Я все это сейчас делаю только потому, что действительно ненавижу гомиков, ненавижу их, ненавижу, ненавижу!.. (Конец.)

— Если ты дома, в твоих интересах ответить мне! Может, до сегодняшнего дня тебе и везло, но теперь все изменится очень быстро, очень, очень быстро… Нормально!.. Советую не сопротивляться и не защищаться, ничего хорошего не выйдет… Кстати, может быть, ты вообще уже умер, а?.. Ладно, раз ты не отвечаешь, я буду считать, что ты сдох… Видишь, как ужасно подталкивать людей к злобе, а у тебя в этом деле просто талант… Так чем ты занят? Неужели трахаешься? Наверное, с каким-нибудь красавчиком! Н-да, ни фига себе! Ты слишком рискуешь своей жизнью, но этой игры тебе не выиграть… Ты не победишь!.. (Конец.)

Лора говорит каким-то странным фальцетом, тоном маленькой девочки:

— Алло, алло, это Кароль, алло… алло, послушай, мне хочется взять тебя в рот… алло… ха-ха-ха!., алло, алло… (Конец.)

— Алло, алло, играем на вашу жизнь… Ваша судьба в ваших собственных руках, дорогой мой… Слушай, у тебя есть выбор: ты выиграешь либо жизнь, либо ад, пропасть, смерть, они перед тобой, ты их уже сейчас видишь перед собой… Могу сказать, что смерть отметила своей печатью твое лицо, так что давай, действуй быстро, а то я очень боюсь, просто ужасно боюсь, и не думай, что это шантаж, я действительно читаю смерть в чертах твоего лица, я вижу… Я объясню тебе все о тебе самом, потому что ты мне небезразличен, за твоим падением последует мое собственное… (Конец.)

После одурманенной, наркотической ночи эти телефонные послания тоже своего рода наркотик: слова летят над городом, из одного округа в другой, резкий тон в конце каждого сообщения, угрозы. А вдруг Лора права? Она ведь осмеливается говорить то, что не решался сказать мне никто. Друзья меня обхаживают, подбадривают; она же видит мои слабости и «выхаркивает» их мне в лицо. Я предал ее; она поверила в любовь, первую любовь в своей жизни, я же искал только искупления, нескольких мгновений покоя и безопасности.

Я тону, пропадаю, впадаю в отчаяние. Я несу на себе смерть, она давит мне на плечи. Я пью кофе и звоню, звоню, бесконечно кручу диск телефона, все равно кому. Потом набираю номер матери. Она не узнает мой голос, и я объясняю, что хочу сбежать из своей квартиры, от телефона, особенно от этого проклятого аппарата, который почему-то решает вопросы жизни и смерти, предрекает разрушения и болезни, распространение вируса. Мне плохо, я качусь вниз, и Лора знает об этом, она сказала мне, она угрожала, что перестанет поддерживать меня. А вдруг она говорила правду? Мама молча слушает. Я говорю:

— Кто слышит меня, кто слушает? Вот ты, ты меня слушаешь?

— Приходи к нам обедать, тебе полезно будет проветриться и подумать о чем-нибудь другом.

Серый асфальт дороги стал белым от высохшей соли, которой посыпают мостовые, чтобы быстрее таял снег. У меня болят глаза, и я надеваю темные очки. Я всегда езжу очень быстро, как будто веду бой со временем. Задние колеса моей машины заносит на поворотах склона, проходящего через лес Фос-Репоз. Между стволами деревьев проглядывает белое гладкое пространство. Двадцать лет назад я играл в этом лесу с Вильямом. Мы прислонили наши велосипеды к деревьям, в этот момент к нам подошел какой-то взрослый парень: ему было, наверное, восемнадцать или девятнадцать лет, хотя для нас он был человеком без возраста. Он был мягким и спокойным и сказал нам, что его отец работает на фабрике по производству трусов. Он спросил, какое белье носим мы с Вильямом. Может быть, мы согласимся сказать? Ну конечно, почему бы и нет, но мы этого просто не знаем. Ну, значит, нужно взглянуть на этикетки, все очень просто. Он расстегнул наши брючки, спустил их до колен и стал разглядывать этикетки: мои трусики были фирмы «Эминанс».

Говорить… но о чем? Делать вид, что я жду и верю в чудесное освобождение, произведения искусства, сотворенные самой жизнью? Моя мама была очень красивой женщиной. В шестьдесят шесть в ней еще была видна «порода» и «класс», но кого, каких зрителей, чью любовь, чью внутреннюю потребность могли удовлетворить ее достоинства?

Большой дом пуст. Пуст, как всегда, так было со времен его постройки, когда я был совсем маленьким. Но мама встречает меня по-настоящему тепло и нежно. Как странно: теплая пустота, серьезная веселость.