Московиада - Андрухович Юрий Игоревич
И только через год — летом восемьдесят восьмого — без мелового кружочка, а просто по-человечески он сам позвонил мне, чтобы договориться о встрече. Подведем черту, сказал.
На следующий день, никуда не заходя, в одной из боковых улочек, он сообщил мне, что в дальнейшем наши отношения прекращаются. Я могу считать себя свободным ото всех обязательств, кроме одного — сохранять в тайне наши неудачные попытки, как он это назвал, работать вместе. Это последнее обязательство я, Ваша Милость, торжественно нарушаю сейчас, пишучи это письмо. Я разглашаю эту тайну. Аминь.
Не виновен я ни перед кем. Деду своему, с недавних пор покойнику, я не сказал ни слова, хотя он, бедолага, наверно, чувствовал от них какую-то угрозу и очень хотел меня видеть перед смертью. Я, однако, успел только на похороны.
Виновен я перед собой. Что ходил на их вызовы. Что подавал им руку из бесконечной воспитанности, считая, в конце концов, тоже людьми, хоть и искалеченными. Что написал ту бумагу, которая и до сих пор там, в их архивах, желтеет, блекнет, тлеет, но она есть, есть доказательство моей слабости, свидетельство смятения душевного и растерянности, подписанное идиотски претенциозным и ненавистным с тех пор для меня именем.
Вот такая у меня исповедь, у многогрешного, Король Мой, только у Вас хочу прощенья просить.
Безусловно, специальная правительственная комиссия попробует расследовать причины загадочного взрыва в «Закусочной». Безусловно, сообщение об этом прочтет сегодня суровый диктор программы «Время». Но какое тебе, фон Ф., дело до всего этого? Свитер на тебе промок до нитки, и рубашка под ним промокла, и стоишь ты, качаешься аграмматическим вопросительным знаком, как сказал поэт[14], перед главным входом в «Детский мир», перед воротами этого идиотского богатыря, рожденного в золотые времена империи, и не понимаешь толком — зачем стоишь, к чему этот дождь и чего от тебя хочет этот «Детский мир», почему он так мучит твое перегруженное сознание одним только фактом своего существования, своего присутствия в центре Москвы, недалеко от темного памятникового Дзержинского, очень похожего на Дон Кихота.
И времени уже скоро шесть, а ты, фон Ф., все еще не знаешь, чего сюда пришел, и если будешь решать эти вопросы еще часок, то уже и идти никуда не надо будет, потому что все на свете позакрывается и таким образом решатся все твои неотложные проблемы, во всяком случае — одна из них. Стоишь как памятник самому себе, памятник пьяному мыслителю с сумкой в руке, а вокруг море людей, которые даже под дождем продолжают что-то продавать — жвачки, духи, плащи, туфли, порнографию, пистолеты, наркотики — под самым носом у офигевшего Дзержинского, очень похожего на Дон Кихота, они ходят вокруг тебя и трутся о твои рукава, эти искренние нехитрые люди с загадочными русскими душами.
Тем временем мысленно делаешь продольный разрез самого себя. Так, очевидно, легче сосредоточиться и дойти до сути. Значит, на самом дне у нас пиво. Литра эдак три-четыре желтого мутного напитка, сваренного специально для пролетариата. Поверх него — теплый красный слой вина. Там зарождаются геологические процессы, это вулканные глубины. Потом идет сравнительно узкий, заканчивающийся где-то на уровне середины пищевода слой водки. Это очень активный промежуток в смысле биологическом. В определенный момент он может оказаться катализатором великих тенденций к обновлению. Это, собственно говоря, бомба. Поверх водки, ближе в горлу, залегает кавээн — «крепкий виноградный напиток». В случае извержения ты зафонтанируешь именно им. Он вонючий и бурый, как нефть.
Такова, в самых общих чертах, схема твоей внутренней пустоты. О крови и всем прочем пока что помолчим.
Теперь на очереди одно приятное открытие. Оказывается, что в «Закусочной» вместе со сдачей в твою собственность перешла двухкопеечная монета. А это означает, что из ближайшего автомата надо позвонить Кириллу, чтобы предупредить его о своем возможном опоздании.
В этот раз никто, кажется, не отвечает. Наконец слышишь в трубке знакомый голос.
— Э-э, Кирилл, это я, привет.
— О’кей.
— Что о’кей, черт побери? Я звоню, не слышишь?
— Слышу, дружище.
— Я уже тут, на месте.
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорю, что пришел. Я пришел, понятно? Пришел и стою! Мы же договаривались тут, под «Детским миром», нет?
— Под «Детским миром»? — Ты на расстоянии видишь, как удивленно взмывают вверх гайдамацкие Кирилловы брови. — Когда мы об этом договаривались? Что ты несешь, человече? Что с тобой происходит?
— Со мной все о’кей, Кирилл. Хотя я недавно избежал верной смерти. Дело в том, что взорвалась «Закусочная» на углу Арбата — та самая, где ты показывал мне когда-то руховскую газету.
— Что ты мелешь? Тебе не плохо?
— Мне плохо. Мне очень плохо, Кирилл. Я состою из четырех внутренних уровней.
— Не мог ли бы ты все-таки сюда приехать? — в голосе у него откровенное беспокойство, граничащее с растерянностью. — Мы уже заканчиваем составление первого номера. Задержка только лишь за тобой. Мы совсем неплохо тут поработали: Омелян Порфирович, Андрий, Люба…
— Кирилл, — перебиваешь ты его, — ты можешь Любу позвать к телефону?
— Сейчас, — отвечает он после некоторой паузы. — Но для чего?
— Я должен ей сказать что-то очень важное.
— Алле, — слышишь вскоре Любин голос.
— Люба, — отвечаешь, стараясь вложить в это слово как можно больше нежности, всю свою нежность, всю нежность мира.
— Я слушаю, да, — у Любы пикантное русское произношение, даже когда она говорит по-украински…
— Люба, я давно хотел вам сказать…
— Шта, шта вы хотели мне сказать, милай Отта?..
— Что вы мне ужасно нравитесь. Я совершенно потерял голову из-за ваших самых красивых в мире ног… Допустите меня к ним, Люба…
— Боже, што вы, — она смеется, — мне это очень приятно слышать, Отта, но…
— Не нужно никаких «но», я вас прошу, Люба, — тепло выдыхаешь ее имя вместе с запахами кавээна.
— Што с вами, дорогой? Я никогда бы не подумала…
— А вы подумайте, Люба, Лю-бо, Любоф-фь…
Она опять как-то нервно смеется, ты слышишь даже некоторую взволнованную сухость в ее голосе, но в это время все обрывается. Три минуты, отведенные на связь, прошли.
Так. Одно ты выяснил точно. Встречаться с Кириллом ты должен был у него дома. Так что под «Детским миром» ты торчишь по какой-то другой причине. Но по какой, хотел бы ты знать? Пойти разве спросить у Дзержинского? У Железного Феликса. Нет, у Железного Зигфрида. У Конрада Клауса Эриха Дзержинского. Или у Райнера Анзельма Виллибальда Кирова? Или у Вольфганга Теодора Амадея Ленина? Он тут недалеко, под стеклом, живее всех живых.
Но вот что! Нужно постараться войти внутрь, пролезть через пасть этого чудовища и побывать там, у него в чреве. Может, там ты обо всем вспомнишь. Достаточно какого-нибудь небольшого нюанса, отдаленной ассоциации — и ты вспомнишь все: чего сюда приперся, зачем это все и какого хрена вообще ты существуешь на свете, пьяная тварь с незначительными склонностями к рифмованию. Так что — аванти, до пшоду и ко входу, расталкивай локтями всю эту примитивную полиэтническую толпу и продирайся в этот мир, этот жестокий, тесный, ненормальный, нервный, циничный детский мир! Ведь, может, именно тут, в этих залах, на этих этажах, в этих бессмысленных очередях ни за чем, наши дети утрачивают свое детство и перестают быть детьми. Выходят отсюда сформировавшимися дебилами, способными только к строительству коммунизма, или реального социализма, или каких-то подобных абсурдных занятий.
Первый этаж — это игрушки. Точнее, отсутствие игрушек. Из всего возможного ассортимента, из всего мира волшебных фантазий, из всего параллельного и сказочного поднебесья существует только складной бумажный голубь, которым забиты все отделы. Тысячи, сотни тысяч, миллионы складных голубей, упакованных в синие коробки. Все остальное раскупили еще до революции. И только бумажные голуби существуют для того, чтобы изобразить для иностранных разведчиков иллюзию наличия товара и игрушечного изобилия. Голубей производит некий танковый завод. Это сопутствующий товар. Отдельные утратившие веру посетители, махнув на все рукой, отваживаются и покупают. И счастливые советские дети, размазывая слезы недовольства по щекам, несут под мышками нелетающих бумажных голубей. Разочарования, и утраты, и скрежет зубовный. Но голубков на полках от этого не уменьшается.
