Субмарина - Бенгтсон Юнас
Иван пялится, а я пью пиво.
Иван пялится, а я курю.
Иван пялится, а я открываю еще одно.
Девушка села, заметила его взгляд. Поправила темные очки, посмотрела на нас, едва заметно покачала головой и легла обратно. Упрямая. Через какое-то время она перевернулась на бок и принялась за женский журнал. Иван пялится, теперь ему видна задница.
Я практически допил последнюю бутылку, когда пришел ее парень. Здоровенный парень со здоровенными татуировками. Бритоголовый работяга. На указательном пальце — ключи от машины, мобильник торчит из-под резинки плавок, сами плавки спущены так низко, что видны лобковые волосы. Он садится рядом с ней на корточки, целует в губы. Они перебрасываются парой слов, он смотрит на нас. Выжимаю последние капли. Они еще переговариваются, затем он встает и медленно идет к нам. Встает спиной к солнцу, руки в боки.
— В чем дело? Моя девушка жалуется.
Иван выпрямляется, нервно оглядывается.
— Вы что, пялились на мою девушку?
— Нет. Нет, мы нет… я нет.
Когда Иван нервничает, акцент усиливается.
— Она говорит, вы на нее пялились.
Убираю бутылку в пакет. Встаю. Иван встает следом.
— Я не… Это солнце, из-за солнца…
— Она не врет, вы пялились на нее… Сидели тут и пялились на ее задницу.
— Я не…
— Кончай врать.
— Я не… Но если она не хочет, чтобы на ее задницу смотрели…
— Ты еще смеешь что-то говорить о заднице моей девушки, а?
— Нет, я сказал…
Он делает шаг вперед:
— Ты смеешь тут говорить о…
Я бью его в глаз. Он опрокидывается. Оглядывается, сидя на песке. Девушка встает и бежит к нам, говорит, что я психопат. Любовничек все сидит. Она говорит, что я конченый психопат. Я вижу, что ей хочется в меня плюнуть. Если она плюнет, я ударю ее сильнее, чем парня.
Сломаю что-нибудь, это ясно.
Любовничек все еще на песке. Открывает рот:
— Если я еще когда-нибудь…
— Что?
Я пристально смотрю на него, он не заканчивает предложения. Беру пакет, и мы уходим.
Устраиваемся поблизости, в пляжном баре. Девушка из бара говорит, что они только открылись и у них еще нет лицензии на торговлю спиртным, даже пивом. Мы сидим под бамбуковым зонтиком, пьем колу, едим чипсы. Иван спрашивает, не пойти ли нам. Я не отвечаю. Сидим десять, двадцать минут. Полчаса. Сорок пять минут.
И никто еще не пришел. Ни его друзья-качки. Ни полиция. Никто.
Уходя, я спрашиваю Ивана:
— Ну и как идут дела с порнухой?
Сначала он молчит. Повторяю вопрос, я же потратил на эти его чертовы журналы столько денег, что хватило бы на недельный запас пива.
Он проходит четыре-пять шагов, прежде чем раздается очень тихий ответ:
— Не очень.
— Надоели?
— Нет… Не надоели, но…
— Так что же?
— Нет… Я их выбросил.
— Какого черта?
— Мне было не по себе от всех этих…
— Не надо стесняться смотреть порнуху.
— Мне от этого было не по себе.
— Как это?
Он проходит еще пару шагов, потом отвечает:
— И к тому же мне было не по себе.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне стали, ну как бы… мерещиться всякие вещи. Когда на улице попадалась беременная женщина, я сразу видел, как ее имеют сзади большие негры.
Ана, говорит он.
Первый раз у Аны было в подвале. Мы там прятались, когда бомбили город, сидели кучей, вместе с соседями сверху, с соседями снизу, с людьми, которых мы видели в первый раз.
Иван снова говорит. Его монологи меня успокаивают, он не ждет ответа. Лучше, чем телевизор, почти реально. Он говорит: в подвале пахло. Незнакомым запахом, сыростью, а еще страхом. Люди пахнут, когда напуганы.
У тебя хорошая память, говорю я ему. Иван сидит на спальнике, я — напротив, на ящике из-под пива.
Да, я помню. Большую часть помню…
Того парня — парня из подвала.
Он продолжает, как будто я задал вопрос, а он отвечает.
Тот парень. Парень из подвала, парень Аны. Может, лет на пять постарше ее, он ходил с ножом в ботинке и говорил, что если ему попадется чётник…Ана была не такой уж большой, но выглядела старше. Уже тогда у нее были эти темные глаза. Война заставила ее рано повзрослеть.
Зимой они с Иваном спали в одной кровати. Так было надо, чтобы согреться. Он как будто извиняется. Он замечал, как она взрослела, становилась более… женщиной. Это произошло быстро, за зиму. Иногда он из-за этого не мог спать по ночам.
Парень Аны научил ее курить. Его отец служил в милиции, оттуда и сигареты. Ана курила с ним и прятала сигареты, которые он ей давал. На рынке они меняли их на сласти. Иван ел шоколад, леденцы, но ему было от этого не по себе. Он не знал, что такое любовники, но был уверен, что это не здорово.
Иван теребит молнию спальника Рассказывая, он находится где-то далеко, в своей собственной голове, в другой стране.
Он говорит: я помню, как у нее в первый раз началась менструация. Я думал, она умирает. Родителей дома не было, и я плакал, плакал. Я был уверен, что она умирает. Я думал, что, когда у людей идет кровь, значит, они получили пулю и умрут. Я видел подстреленных людей, видел, как у людей течет кровь. Ана сказала, чтобы я вытер глаза, что я младенец. Долго стирала белье в раковине.
Иван останавливается посреди предложения. Длинная театральная пауза. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что он спит.
Я звоню брату из телефона-автомата. Долго жду.
Я не чувствую руки.
Проходя по коридору, хочу постучать в дверь Софии, но останавливаю себя.
Хорошо бы она сама открыла.
35Мы прошли полки с коричневыми керамическими пепельницами, деревянными слониками, книжонками с названиями типа «Ангел смерти», «Безмолвный свидетель», «Смерть на обед». Иван отодвигает оранжевую в цветочек шторку примерочной, на нем темные брюки со стрелками и голубая сорочка. Мы в секонд-хенде.
Я прошу его поднять рубашку, тазобедренные кости выпирают, будто указуя на меня, брюки сползают, выставив на обозрение грязное белье. Я прошу продавщицу найти брюки поуже в поясе. Очень узкие. Она явно собирается сказать, что не сможет нам помочь, на лице, украшенном очочками на шнурочке, уже написан отказ, но потом поворачивается и выходит в подсобку. Возвращается с тремя парами штанов, вешает их мне на руку. Отправляю Ивана обратно. Когда он выходит из примерочной, на его лице играет улыбка: он счастлив, штаны подошли. О том, что это за одежда, он не задумывается. Брюки совсем новые, практически не ношенные. Только больным раком и СПИДом подходит такой маленький размер. Молодой мужчина в одежде мертвого мужчины. Но Иван улыбается, и я покупаю ему все три пары. Их кладут в большой пакет вместе с двумя рубашками, футболкой и тремя парами трусов.
Мы сидим на скамейке, у Ивана на коленях пакет, он сжимает его, будто кто-то может наброситься и похитить добро. Рассказывает мне о городке, в который они ездили раза два в год, о другом его доме — доме бабушки и дедушки. О крошечном городке, где у них был собственный огородик с картошкой, луком, помидорами. Бабушка в переднике, дедушка с ножом и деревянными фигурками. Чаще всего они приезжали туда летом, когда дела у отца шли ни шатко ни валко, никому летом не нужны фильмы о сочащихся ранах, ожогах, затруднениях мочеиспускания, правильном уходе за ушными проходами у грудничков.
Раз в год, в конце августа, как помнится Ивану, на улицах городка собирались люди. И минут тридцать толпой шли за город. Старики, молодежь, держась за руки, и дети, куча детей, они шли в близлежащие поля, где уже стояли полевые кухни для рабочих. Эта традиция существовала, сколько Иван себя помнит, сколько он ездил в этот городок.
Люди отдавали мяснику то, что принесли с собой, то, что у них было. Деньги, хлеб, вино, сыр. И вот он взял свое, дары сложены на полу в его вагончике, карманы полны, и представление начинается. Он закручивает усы, натачивает нож, так что мурашки бегут по коже, и приступает. И теперь цирковые звери умрут. Старые звери, которые больше не могут веселить людей. Больные животные, сошедшие с ума или слишком тупые, чтобы научиться новым номерам. Тюлень, который не мог удерживать мяч на носу, а пытался его съесть, каким бы тот ни был большим, он все равно пытался его проглотить. Цирковая собака, у которой течка продолжалась круглый год, и она кидалась на всех и вся, пугала детишек. Лошадь, не желавшая бегать по кругу, только прямо или по квадрату, если ее били палкой. Много животных, невиданных ранее животных. Сегодня они умрут.
