Томаш Пьонтек - Героин

У меня были разные причины для этого. В том числе и личные. Но он мог быть спокоен; я не хотела финансировать эти исследования только для того, чтобы найти это самое сильное удовольствие. Мне не нужно его искать. В моей жизни вообще нет ничего неприятного. Мне бы скорее было интересно найти человека, который смог бы жить в состоянии неустанного, большого удовольствия и при этом бы не сломался. Поэтому меня интересует данная тема: как люди переносят удовольствия и почему переносят их так плохо.

Он начал говорить о таких вещах, как антропология, культура, история, идея и исследовательские фонды, Я предложил довольно серьезную сумму, поэтому он притих на некоторое время, а потом повара подали нам блюда. Сегодня они прислуживали нам за столом, потому что выглядели соответствующим образом — они были желтыми.

Кушанья начали действовать уже в самом начале — настолько они были ароматными и разноцветными. Отец Мата много чего пробовал, но чего-то такого — еще нет. Сначала он пытался еще как-то себя контролировать, что-то говорить между одной порцией и следующей, но когда он увидел мое расположение, то позволил себе большое обжорство.

— О, Роберт, это настолько вкусно, — пробормотал он спустя час, в течение которого повара только приносили кушанья и относили тарелки, — Мне так приятно стало. Знаете, удивительно, что после такого обжорства я так хорошо себя чувствую. Мне стало так тепло, даже голова — теплая.

— Собственно, это то, что чувствует ребенок, когда в первый раз пьет материнское молоко. Именно так действует хорошая, настоящая пища. Единственная пища, которую человек должен впускать в свой организм. Она сделана при помощи специального тепла. Это темное тепло, такое же, как в организме матери, только намного более сильное. Оно согревает не только тело. Оно может войти в человека через рот, а также вместе с едой.

Он улыбнулся и сблевал.

— Извините, извините… Это необыкновенно… — прохрипел он от счастья. — Это, наверное, с непривычки… А где можно достать такую еду?

— Вы хотите почувствовать это еще сильней?

Потом стало черно, тепло и очень клейко, хоть я и не курила. Помню, что я говорила о многом, потом мы спали, а потом опять не спали, а только лежали на кроватях. Я говорила почти постоянно, Я рассказывала ему о том, как люблю Мата и как хорошо я ему сделаю. И как я люблю его, потому что он отец Мата и потому что я вообще всех люблю, А под утро мне захотелось, чтобы он что-нибудь рассказал о Мате, хоть мне уже немного и стало стыдно. Поскольку я уже знала, что не нужно было этого говорить — тем более, что он тоже протрезвел. Я думала, что когда я немного протрезвею, то смогу себя как-то контролировать. Но чем больше я трезвела, тем больше мне хотелось Мата, и я почему-то стеснялась того, как я себя веду на трезвяк. Каждый раз, когда я открывала рот, чтобы сказать что-нибудь другое, меня почему-то постоянно колбасило, и я опять начинала говорить о Мате, а потом мне приходилось снова аккуратно устраиваться в постели, будто бы меня тут и не было.

Наконец я опять закурила и стала любить еще больше. Так сильно, что мне перестало хотеться об этом говорить. Мне уже не хотелось целиком завладеть Матом, чтобы выпросить отца привести его сюда. Может, мне бы хватило просто увидеть его, разговаривать с ним, вести себя с ним нормально, как все близкие ему люди. И как только я об этом подумала, сразу же стало по-настоящему темно и тепло.

Это одно из наиболее необычных явлений, когда что-нибудь старое, использованное и окостеневшее внезапно молодеет на твоих глазах и становится мягким. И хотя вроде бы ничего и не происходит, просто очень и очень спокойно, я бы не удивилась, если бы оказалось, что в нескольких засохших пауках со скрюченными ножками, которые неизвестно что делали в машине, есть что-то от цветов.

У меня есть шарик. Время от времени я мну его в ладони, а вчера я даже не заметила, что так долго его мяла, что он превратился в мягкий блинчик пластилиновой консистенции. Как хорошо, что я живу сама. Как хорошо, что я уже не живу дома. Никто не волнуется, что меня нет дома. Люди звонят на мобилку. Никто меня не найдет, потому что я постоянно нахожусь в разных местах. Я в какой-то степени чувствую себя как в четырнадцатилетнем возрасте, когда я убегала из дома, С той лишь разницей, что сейчас я очень спокойна.

Этот громадный покой помогает мне вести машину. Я целый день езжу по разным, главным образом пустым, окрестностям. Ночью я останавливаюсь в лесу, раскладываю заднее сиденье и засыпаю. Хорошо, что у меня «комби». Достаточно просто разложить сидения, бросить матрац и можно лежать с закрытыми глазами. Я взяла официальный отпуск по состоянию здоровья. Пока что никто незнакомый не спрашивал обо мне. Полиция тоже не спрашивала.

Я тоскую только по Мату, Конечно, это тоже совсем не болезненно. Для меня эта тоска — огромное умиление, зрелое и сладостное, когда я думаю о Мате, последний контакт с которым был неудачным.

Интересно, что наибольшее в жизни спокойствие охватило меня только после того, как я убила человека, Точнее, немного раньше, но с тех пор оно меня не отпускает. Потому что у меня был достаточно трезвый рассудок, чтобы понять, что большой пакет с бежевым порошком меня успокоит и необходимо его забрать. И чтобы сказать охранникам, что тот чувак уснул и не хочет, чтобы его до вечера будили. Хотя я наверняка страдала — во мне, должно быть, еще с вечера сохранились остатки спокойствия. Иначе я бы обосралась от страха. А сейчас я вообще не сру. Мне даже и кушать не нужно: я избавилась от всех жизненных функций. Мое тело настолько легкое, очень сладкое, но словно несуществующее. Вместо тела — одна сладость. Ведь я — это чистые эмоции, глубокие и пространные. Я даже могу не спать, потому что постоянно то ли сплю, то ли не сплю — нахожусь между явью и сном. Интересно, что после первого раза у меня была тошнота. Но сразу же после этого мне стало так горячо. Как тогда, когда я впервые увидела своего сыночка.

Подобное состояние должно быть доступно только определенному типу сладких созданий. Они могут естественным образом в нем раствориться. Злое создание отравит собой даже самое сладкое состояние, когда по воле какой-то ошибки это состояние его охватывает. Мерзко, когда такой ублюдок пытается сожрать — да еще и причмокивая — то, что ты так сильно любишь. То, что только тебе одному принадлежит.

Я выкуриваю еще немного порошка. Наверное, много дыма зря пропадает, потому что организм еще не привык к поглощению большего количества. Но пусть себе пропадает, этот дым, — у меня еще все равно полкило осталось. Даже мой рассудок не способен постичь это богатство. То есть он-то его постигает, но не в состоянии его поделить на количество дней и часов. Уже долгое время длится тот же час.

Я подъезжаю к дому и выхожу — как будто бы и двигаюсь, но я — неподвижна. Баськи не должно быть в это время дома, она наверняка с тем своим сотрудником. Матик будет один. В подъезде на подоконнике я курю еще один раз, потом прохожу несколько интенсивных, густых метров, чтобы, наконец, позвонить в дверь.

— Матик! — кричу я.

— Иди отсюда, — отвечает ребенок из-за двери.

— Матик, открой. Что бы ни случилось, я остаюсь твоим отцом.

— Ты — не мой отец.

— Ну что же ты говоришь? — отвечаю я спокойно, даже с некоторой сладостью. — Ты у меня это не сможешь отобрать. Я тебя на руках носил. Я помню, как ты выплевывал сосочку, а потом плакал из-за того, что ее у тебя нет. А когда я тебе ее снова давал, ты был на седьмом небе. Ты знаешь, что чувствует отец по отношению к своему ребенку? Мне всего лишь хочется, чтобы тебе всегда было так же, как тогда.

— Знаю я тебя. Ты не мой отец.

— Матик! Матик!

Дверь медленно открывается. Я вхожу внутрь. У него так сильно напрягаются лицевые мускулы, что глаза становятся длинными, как у трупа. Он смотрит мне в глаза.

— Ну конечно, это правда, — соглашаюсь я. — Я — не твой отец. Я — твоя мама. Твоя настоящая мама.

— Ты обкуренный! Ты обкуренный, — говорит он, а потом странно — сухо и громко — кашляет.

— Матик, — говорю я. — Я не обкуренная. Я — гера.

Он закрывает глаза.

— Матик, это хорошо. У тебя опять будет мама, — говорю я, проходя мимо серванта. — У тебя опять будет то, что тебе так сильно-пресильно нужно.

Ребенок поворачивается ко мне спиной и выходит в туалет. Он закрывается на крючок. Я должен это как-то ему туда доставить. Конечно, еще не понятно, закурит ли он, даже если я это сделаю. Но именно поэтому он должен закурить.

Я иду в кухню. В кухне есть маленькое окошко под самым потолком, которое выходит в туалет. Я вскарабкиваюсь на стол, открываю окошко, а потом забрасываю Матику в туалет фольгу, зажигалку и две четвертинки геры в пакетиках.

Потом жду несколько долгих секунд, и вдруг весь сортир становится горячим, а голова наполняется сладкой глазурью, которая сразу же затвердевает, но из-за этого становится еще более крепкой. Я опять превращаюсь в совершенно счастливое и спокойное создание, спокойное, как смерть.