Чак Паланик - Проклятые (Damned)
Если верить моим часам, я мертва уже три месяца, две недели, пять дней и семнадцать часов. Вычтите это из вечности, и вы получите некое представление о том, почему столько пропащих душ впадают в безнадегу. Не хочу хвастаться, но я выгляжу довольно прилично, несмотря на здешние негигиеничные условия. В последнее время я тщательно соскребаю грязь со своей гарнитуры, хорошо протираю стул и только потом приступаю к звонкам.
Сейчас я говорю с пожилой затворницей из Мемфиса, штат Теннесси. Несчастная старушка уже много дней сидит дома взаперти и колеблется, проходить ли еще один курс химиотерапии, хотя ей становится только хуже.
Бедная дряхлая старушка ответила почти на все мои вопросы о жевательных резинках, скрепках и ватных подушечках. Я уже давно призналась ей, что мне тринадцать лет, я мертва и сослана в ад. Я убеждаю ее, что умереть – это очень легко, а если у нее есть сомнения, попадет она в рай или ад, нужно быстренько совершить какое-нибудь ужасное преступление. В аду, говорю я ей, происходит все самое интересное.
– Здесь Джеки Кеннеди Онассис. Вы ведь точно захотите с ней познакомиться!
Вообще-то в аду все Кеннеди, но это вряд ли поможет мне ее убедить.
И все-таки, несмотря на боль от опухоли и жуткие побочные эффекты, старушка из Мемфиса не уверена, что стоит расставаться с жизнью.
Я предупреждаю ее, что в аду не достигают никакого мгновенного просветления. Оказываясь в запертой грязной клетке, никто не хлопает себя по лбу и не кричит: «Ешкин кот! Каким же я был придурком!»
Никакие истерические выходки волшебным образом не прекращаются, а дурные привычки скорее усугубляются. Задиры остаются задирами, злюки – злюками. По сути, все продолжают творить те же гадости, из-за которых и получили билет в одну сторону.
И еще, предупреждаю я раковую бабушку, не ждите от демонов советов или помощи – если не будете постоянно давать им на лапу шоколадки. Демоны-бюрократы напускают на себя официальный вид, перекладывают какие-то бумажки и обещают, что пересмотрят ваше дело, но на самом деле все думают: раз вы в аду, значит, в чем-то виноваты. В этом смысле ад ужасно пассивно-агрессивный. Впрочем, как и земля. И как моя мама.
Если верить Леонарду, именно так ад ломает людей – позволяет пускаться во все большие и большие крайности, превращаться в злобные карикатуры самих себя, пока они наконец не осознают свою ошибку. Возможно, задумчиво говорю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.
Джуди Гарленд иногда страшнее любого демона или дьявола, с которыми вы можете столкнуться – все зависит от настроения.
Простите, вообще-то я не видела Джуди Гарленд. И Джеки О тоже. Ну соврала немножко: я ж валу.
При худшем развитии событий, говорю я старушке, если слово на букву «Р» все-таки убьет ее и она окажется в огненной геенне, она должна меня навестить. Я Мэдди Спенсер, номер телефонного банка 3717021, стол двенадцать. Я ростом четыре фута девять дюймов, в очках и в суперклассных новых серебристых шпильках с ремешками на щиколотках.
Телефонный банк, где я работаю, находится в главном офисе ада, объясняю я умирающей. Нужно просто миновать Великий Океан Пролитой Спермы и свернуть налево у Реки Бурной Рвоты.
Краем глаза я замечаю, что в мою сторону идет Бабетт. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии, предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны, потому что именно травка отправила меня экспрессом в вечную огненную бездну.
– Не забудьте спросить Мэдисон Спенсер! Все меня знают, и я тоже всех знаю. Я покажу вам, что тут и как.
Как раз когда Бабетт подходит ко мне, я говорю:
– До свидания!
И нажимаю отбой.
Автонаборщик уже подключает к моей гарнитуре следующий номер. На грязном экранчике виден код Сиу-Фоллз: наверное, там как раз начинается время ужина. Сперва мы раздражаем людей в Великобритании, потом на востоке Штатов, потом на Среднем Западе, Западном побережье и так далее.
Бабетт встает рядом:
– Привет!
Я прикрываю микрофон гарнитуры, сложив ладонь лодочкой, и отвечаю:
– Привет! – А потом добавляю одними губами: – Спасибо за туфли!
Бабетт подмигивает:
– Да ерунда!
Потом скрещивает руки на груди, подается назад и меряет меня пристальным взглядом.
– Я вот думаю, не поменять ли тебе прическу. – Она сощуривается. – Например, сделать челку.
От одного слова – челка! – моя попа подскакивает на стуле.
Из гарнитуры доносится:
– Алло?
Голос звучит приглушенно и искаженно; человек еще не прожевал свой ужин.
Я с энтузиазмом киваю Бабетт, а в телефон говорю:
– Мы проводим опрос потребителей, чтобы проследить закономерности покупок популярных хозяйственных принадлежностей.
Бабетт поднимает руку, стучит указательным пальцем другой руки по запястью и одними губами спрашивает:
– Сколько времени? Август, отвечаю я.
Бабетт пожимает плечами и уходит.
За следующие несколько часов я нахожу пожилого мужчину, умирающего от почечной недостаточности. Женщину средних лет, проигрывающую битву с волчанкой. Мы говорим час, а то и больше. Я знакомлюсь с еще одним стариком, который закрылся в дешевой квартирке и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я говорю с девочкой где-то моего возраста, тринадцати лет, которая умирает от СПИДа. Ее зовут Эмили, и она живет в Виктории, Британская Колумбия, Канада.
Я убеждаю всех умирающих расслабиться, не слишком цепляться за жизнь, не исключать возможность переселения в ад. Да, так нечестно, но только те, кто одной ногой в могиле, позволяют мне мучить их тридцатью-сорока вопросами, потому что устали от лечения, одиноки и напуганы.
Девочка со СПИДом, Эмили, сначала не хочет мне верить. Не верит, что я ее ровесница, что я мертвая. Эмили не ходит в школу с тех пор, как отказала ее иммунная система, и ей так плохо, что пропуски ее уже не беспокоят. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. А она, если поторопится умереть… Ходят слухи, что Хит Леджер как раз свободен.
Конечно, ни с кем я не встречаюсь, но как меня накажут за это мелкое вранье? Отправят в ад? Ха! Поразительно, насколько уверенней становишься, когда тебе уже нечего терять.
Да, у меня должно болеть сердце за мою сверстницу, которая одна умирает от СПИДа, пока ее родители на работе, которая смотрит телевизор и слабеет с каждым днем. Но Эмили хотя бы еще жива. Одно это уже ставит ее на две головы выше меня. Ей даже прикольно, что она познакомилась с мертвой.
Эмили, вся из себя такая праведница, заявляет, что она еще жива и вообще не собирается попадать в ад.
Я спрашиваю: мазала ли она когда-нибудь хлеб маслом до того, как разломить? Не употребляла ли слово «ложить»? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или скотчем? Между прочим, я знакома с целой толпой душ, которых осудили вечно гореть в аду как раз за такие провинности, так что пусть Эмили не спешит с выводами. Если верить статистике Бабетт, в ад попадают сто процентов умерших от СПИДа. И все жертвы аборта. И все, кого убили пьяные водители.
Все, кто утонул на «Титанике», богатые и бедные, тоже жарятся тут на медленном огне. Все до единого. Повторяю: это ад, не надейтесь на логику.
По телефону Эмили кашляет. Кашляет, кашляет… Наконец ей удается перевести дух настолько, чтобы сказать, что она не виновата, что ее заразили СПИДом. И вообще, она не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, и ее кашель переходит в рыдания, сопли и слезы, совсем как у маленькой девочки.
Да, так нечестно, отвечаю я, хотя в голове звенит: ах, Сатана, ты только представь – я с челкой!
В телефоне тихо, если не считать всхлипов. Наконец Эмили взвизгивает:
– Ты все врешь!
– Сама посмотришь.
Я прошу ее навестить меня, когда она сюда прибудет. К тому времени я наверняка стану миссис Ривер Феникс, но можем заключить пари. Десять «милкивэев» за то, что она со мной встретится быстрее, чем думает.
– Как сюда добраться, спроси любого, тебе скажут. Меня зовут Мэдди Спенсер.
Я советую ей умереть обязательно с десятью батончиками в кармане, чтобы мы смогли довести пари до конца. Десять! И не мини, а нормальных.
Да, я знаю слово «слюноотделение». Оно не такое грязное, как кажется. Нет, я не очень удивляюсь, когда Эмили из Канады вешает трубку.
17
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подозреваю, что родители догадывались о моем тайном плане совратить Горана. Той ночью, когда их обоих не будет, я собиралась признаться в любви так же пламенно, как Скарлетт О’Хара, бросившаяся на грудь Эшли Уилкса в библиотеке «Двенадцати дубов».
Осталась всего пара часов до церемонии награждения, а моя мама никак не решит, какую ленточку на себя нацепить. Каждый цвет – это политическое заявление. Розовый – борьба с раком груди. Желтый – верните солдат домой. Зеленый – против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда приехало к нам, оказалось скорее оранжевым, чем малиновым, и символический протест против изменения климата не подойдет по цвету. Мама подносит к корсету алую ленточку. Рассматривая себя в зеркало, она спрашивает:
