Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Наконец-то Гудрун может стряхнуть с себя эту пьесу, в которой она здесь играет, но которую поставила не она; она может вырвать её из глаз долой, как контактную линзу, которая опять не привела ни к каким контактам, хотя уже третью неделю любопытно пялилась на зрачке. Молодая женщина хочет распахнуть дверь, которую было заклинило, ворваться в комнату, в эту пустошь, которая без её ведома и воли оказалась заселена. Она не стучится, ведь это, в конце концов, её комната. Снаружи лает собака, себя не помня. Вспомнить бы себя. Гудрун чувствует, как нечто лёгкое, наподобие мелкого животного, играючи прыгнувшего на неё сверху, слегка подталкивает её вломиться вместе с дверью в чужой дом, в необжитую комнату. Но она, к своему собственному удивлению, энергично противится. Она не хочет входить внутрь. Она не хочет навестить себя, поскольку у неё уже явно гости. Лёгкая рука подталкивает её вперёд, иди же! Твои глаза, конечно, как большие свежепокрашенные окна, но нечего их так выпучивать! Гудрун знает, ей ни за что на свете нельзя входить в эту комнату, но она не знает почему. Один момент тишины, пожалуйста, потом торопливые шаги сбегают по лестнице и теряются на первом этаже. Через окно коридора падает яркий свет. Где-то по радио гоняют музыку, но свет так быстро не прогонишь. Свет к свету, начало от начала, что родилось от Бога, то Бог. Гудрун стоит как зачарованная. Лучше бы повернуться и уйти домой, но куда? Когда она снова, поколебавшись, наклоняется, чтобы ещё раз глянуть внутрь, комната без тени, полуденная, ждёт, кого бы заключить в себе, как ожерельем на шее, но той уж нет, она ушла и взяла с собой то, что здесь было. Кровать аккуратно застелена и ждёт нового постояльца — её, Гудрун Бихлер? Покрывало гладко расправлено. На подушке лежит — если совсем уж прищурить глаза, то можно её рассмотреть — крошечная шоколадка, которую глаз уже научен различать, потому что эта шоколадка — «лиловая пауза», я уже часто называла её, но телевидение делает это куда чаще, — итак, дырка во времени, которую мог бы прорвать любой, кто бы узнал на картинке Франци, нашу пловчиху, которая всегда на плаву. Но здесь никого нет. Шкаф свежевыстлан упаковочной бумагой, и это видно, потому что дверца стоит приоткрытой. Гудрун чудится, что она что-то слышит, но она, наверное, ошиблась. И всё же: где-то откупорили тело, чтобы оно могло дышать!

МОЛОДОЙ И ВОСХИЩЁННЫЙ собою, Эдгар зажигает огни, фары, в свете которых он появится, взлетит ввысь на своей альпийской роликовой доске, погоняется за своими потерянными снами, не найдёт их, потому что забыл их в кабинке для переодевания в фитнес-центре, а потом всё для него со свистом ухнет вниз. Могилы покроплены елями, которые цепляются за остатки земли, и здесь тоже: внезапно опускается туман, что-то поднимается тяжёлой поступью, пока ещё безликое и мыслями отсутствующее. Земля трепещет перед тем, что втискивается ей в грудь, людей столько, что у неё камни чуть не разрываются. Да. Ей тесно в груди. Мы перекрыли ей доступ воздуха, хотя забрали у неё столько людей. От этого она не стала нам пухом. Всё же этот Эдгар Гштранц — однозначно выставочный экземпляр, хорошо смотрится на подстилке из мха; набежали кураторы и аккураторы, выбравшие его быть всегда в разъездах, нося самого себя в багаже, служа кому-нибудь пищей, — вот-вот тронемся. Солнечные пятна, просеянные сквозь решето деревьев так, что чувствуешь себя за решёткой, наказанным за то, что не хочет прекращаться (потому и наказанию не будет конца), пронизывают весь ландшафт, как яичный ликёр фруктовое мороженое, чтобы оно стало местным фирменным блюдом. Чтобы мы ещё слаще ощущали свою безвинность. Мы тут все сияем, принаряженные, и на нас написано, что мы в отпуске.

Эдгар Гштранц отшлифовал себя на неровностях скал, он слазил на всё, что тут есть и что не смогло от него убежать, теперь он хочет сразить своей скоростью и коротковолосые альпийские лужайки — на роликовой доске, которая хорошо показала себя ещё зимой, в другой модификации, на массивах снега. Доска станет прибыльным делом! Люди смогут покорить даже свои литейные формы, если встанут на такую доску! Они разобьют свои формы у всех на виду, но из них уже и раньше кое-что вылезало, что приносило бурю и становилось бурей. Ножом нарезая страны и гоня впереди себя тучи — так приходят, гремя, как колокола, Новые Люди, невинные, волоча за собой свои буйные гривы, провонявшие человечиной: вот в какие пределы может проникнуть человек, если постарается. Он заставит плоть умереть и тут же восстать без посторонней помощи. И не из тогда ли пригнало сюда после долгого странствия эти тучи, которые не включают в себя никаких громов? Не для того ли они прибыли разом, на своих машинах, чтобы бессмертных, которые покоятся в их хранилищах в виде пепла, снова сделать смертными? В то время как Эдгар размашисто взбирается вверх, чтобы скатиться вниз, из туч спускаются вниз согбенные тела, чтобы встретить его, — посмотрим, смогут ли они его забрать. Спорт — это ясность и данность, перед которой мы часто сдаёмся, поскольку нам всё ясно: победителей из нас не выйдет. Но мастеру своего дела есть что показать среди этих острых вершин. Куда он только не восходил! В это мгновение виден весь горизонт, чьи-то тела с хрипом тянутся на невидимой верёвке в гору, они уже в дыму и прокоптились до черноты, условия у них не лучшие. Зелёные юнцы поют в муфельных печах фирмы «Дж. А. Топф и сыновья». Может быть, они вовсе не достойные противники для Эдгара!

Этот день светлее целого мира, мы неудержимо мчимся, приложение к этому природному событию, несомые чужими руками, к остановке для перекуса. Без нас наша трапеза не состоится. Если мы не сделаем всю местность проходимой, она будет непереносимой, то есть она не сможет перенести нас в телевизор, чтобы были показаны даже неходячие и в них пробудилось честолюбие, что для этих людей противопоказано. Животное в нас может пригодиться при половом сношении, но придите в себя! Так, теперь вы вернулись назад и видите, что ни на что не годитесь. Мы аккуратненько озарены солнечным светом, этим прожектором сокрытого, но мне почудилось, будто что-то омрачилось. Гора молчит, но погодите только, она ещё блестит и сверкает от солнца, хотя испытывает давление со стороны прессы. Дикие спасательные команды пускаются в путь, чтобы приложить ухо ко мху, — нет ли там кого-нибудь внизу, горного серфингиста, горного скользуна, который соскользнул туда, откуда ему больше не выбраться. Что-то светлое проливается в глаза Эдгара, минуточку, пожалуйста! Он карабкается вверх и вдруг вспоминает о чём-то, чего не было. Ведь не настолько далеко перенесла его природа, чтобы чужая память постучалась в дверь, которая только что была его, и он бы оказался в Незнакомом? Невольно Эдгар оборачивается — уж не остался ли он там? — и его глаза становятся больше тарелки с его любимыми видами. Мимо беззвучно проплывает огромный экскурсионный автобус, океанский великан, корабль в горах, но тут же снова исчезает, и взгляд разочарованно идёт домой.

Группа, состоящая из трёх пожилых мужчин, встречает Эдгара, который показался внизу на белой ленте каменистого серпантина, пересекая дорогу; короче — среди них он оказался не нарочно, они уже спускались, а он кружился, как падший орёл, который всё ещё держит в клюве печень одного вечно-не-добежавшего-до-финиша. Концы их курток, обвязанных вокруг пояса, вяло шевелились от дуновения ветра. На голове у одного бейсболка козырьком назад — он явно отправился в горы, чтобы снова стать молодым. Вчера у нас было мороженое в форме ледника, сегодня мы хотим чего-нибудь погорячее. Лишь для этого мы ещё поглядываем своими тающими глазами на стойку расслабленные, как лыжи, которые ещё не надеты. Холод кусучий. Природа распугивает всё новое, потому что сама она уже такая старая. Каждый год, когда становится зелено, она завидует людям, которые приходят к ней, потому что они могут снова уехать. Как стараются вершины скрыть свою поношенность, эти пигментные пятна человеческого дерьма, станиолевых обёрток, консервных банок, которые устало тонут в осыпях, они больше сами себя не узнают, потому что их надписи выцвели. Эта банка, например, хочет заговорить с нами, но больше не может.

С путешественниками нам пока всё ясно: они держат свой огонь под спудом и теперь, опустив голову к повседневным заботам, добрались до скамьи кайзера в Адской долине, откуда хоть и виден белок Эдельвейса, но в суп его не накрошишь. Отсюда кайзер стрелял своих серн. Клочья тумана подползают и угрожающе поднимают кулаки, потому что Эдгар Гштранц ещё не навестил своих Дедушку с Бабушкой, отрёкшись от их дешёвых имён здешних селений. Должно быть, однажды он заглянул к этим забытым лицам, думаю я, чтобы испробовать новую форму улёта (хотя остаёшься при этом!), помимо сна. Какие всё-таки приходы даёт природа!

Покоя нет. Природа несёт вахту, хотя не бодрствует. Может быть, уже позднее, чем мы думали. Озоновая дыра — память о скорби, которую мы, однако, не чувствовали по пропавшим, мы скорбим о том, чего нет и чего мы никогда не знали. Вдали рёв тяжёлого транспорта, наверное он загрузился лесом. Лесорубы ездят по этой дороге на горные пастбища, где они бреют ландшафт. Походники его уже намылили. Довольно долго гремит в нижнем регистре, пока транспортные фуры не преодолеют серпантин подъёма, но их вонь уже вступила в прочную порочную связь с горным воздухом. Глаза домов внизу, в долине, весело подмигивают, солнце бросило в них немного конфетти. Что это опять за грохот в воздухе? Это не грузовики, это ясно и вместе с тем загадочно, — я хочу сказать, это звучит весьма конкретно, но источника, из которого его черпают, нигде не видно, хотя он, кажется, бурлит. Как будто волосы внезапно встают дыбом вместе с бейсболкой, влажные, пропотевшие на висках, на лбу, как будто безымянный страх фильтрует склоны гор, которые после этого уже больше никогда не улягутся как надо, как бы часто мы ни сиживали у их изголовья или подножия. Наш взгляд больше не дотянется туда, куда он добирался раньше, когда мы были юными, ибо то, что его тогда прибивало к скалам, чтобы другие могли подняться, выбравшись из низов, теперь проржавело, искрошилось, даже открытки с видами гор уже пожелтели, и теперь свет небрежно облокачивается на облака и выжидательно глядит на нас. Но наши тусклые зрачки уже не могут зазвать его заглянуть к нам на минутку.