Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
Вообще все эти поиски и хождения вместе домой становились неприличными. Две моих школьных подруги-курильщицы явно были озадачены: «Вы с ней друзья, да?» Ну да, сказал я, гадая что такое «друзья», поняв по неожиданной от них почти романтической интонации что что-то очень хорошее. Они немного обиделись, но сказали, что ладно, они не обижаются, она ведь нормальная, а то ведь есть… — они указали мне на Катю, высокую девушку с по-детски пухлыми щёчками и кругами под глазами. Я и сам обратил на неё внимание: она была всегда грустная, отрешённая и всегда одна, даже посмотрел в журнале: отметки плохие, много «н». Она то, она сё — наперебой верещали они мне в оба уха — она одна, с ней никто, она резала вены, два раза травилась, отец её бьёт, а может и того… «Почему, Катя, ты не была в школе?» — её спрашивают, а она… Она обернулась — взгляд такой, будто знает, что говорят о ней. Я вдруг почувствовал, что дружба это вот это, это с ней, но я ведь всё равно не выдержу.
В последнюю неделю практики я видел Инну совсем эпизодически. Однако она успела познакомить меня с двумя своими подружками: одна из другой школы, а вторая небезызвестная Ната Китуха — даже пришлось немного послоняться с ними по городу, но они меня мало заитересовали.
24.
Последний раз я видел её на 8 Марта, ну то есть 7-го. Утром я опоздал немного, зато по пути купил веточек мимозы, собираясь подарить их училке — на большее и денег не было и было б нескромно. В коридоре я встретил Инну, которая сказала, что училка уже ушла, а их сейчас мальчики будут поздравлять — чаепитие и т. п. Я спросил, долго ли и не подождать ли мне её (я готов был ждать хоть два часа, хоть шесть).
Она вышла минут через двадцать, мы пошли. Она угостила меня шоколадкой, подаренной ей в честь праздника. До этого я не пробовал белого шоколада, и в принципе он мне понравился. Я достал из пакета цветочки и подарил ей, зачем-то сказав, что ведь она не обидится, что сразу их хотел подарить не ей, а училке. Неужели я так боялся обнаружить своё внимание к ней? Она, казалось, ничего не стеснялась и не боялась — в хорошем смысле — за это я её очень уважаю. Я пригласил её к себе (ОФ утром снизошёл ко мне: спросил денег на дорогу домой) — правда, я и сам не представлял для чего. Я сказал, что живу что называется один, потом сказал с кем я живу и довольно честно и живо обрисовал как мы проводим свой досуг. Она, конечно, смеялась. Нам встретилась Китуха, сказала, что ужасно хочет есть, я сказал, что очень люблю готовить (очень удивились) и пригласил их к себе (сказали: в другой раз, сейчас дома дела, праздник).
Как хорошо, что не пошли! Ключа на месте не было, дверь явно была заперта изнутри, все окна занавешены. Или он вернулся, или опять пришли самоуправные гости: неоднократно Санич, Репа и Михей в наше с ОФ отсутствие приходили выпивать и даже оставались ночевать, один раз даже деда их застиг. Я стучал в дверь, во все окна, пытался в них что-то разглядеть — бесполезно. Я стал стучать сильно — и в дверь, и в стёкла, и в рамы — и орать «Саша!». Минут сорок — аж соседи повысунулись. Я передохнул и опять…
Приехал отец за мной и пришёл Дядюшка дед — они застали меня за этим занятием. Мы стали ломиться все вместе. О’Фролова материли все трое. Вскоре меня осенило и я оторопел: порезал опять вены или повесился. Я перестал стучать, сел и пригорюнился, пригреваясь на солнце. Отец с дедом пошли к последнему искать чем выломать дверь. Я подковырнул железкой форточку и вдолбил её кирпичом вовнутрь — вся её коробка была гнилая — отвёл рукой шторку: на моей кровати лежит длинная макушка Санич — поднялся, облупленный, отхаркиваясь и матерясь; офроловская кровать пуста… Подоспели отец с дедом. Саше минут пять понадобилось, чтобы сообразить, что от него хотят, затем столько же, чтобы отпереть дверь. Он сел прямо в коридорчике на корточки, отплёвываясь и без стеснения перебирая несколько обсценнных слов туповатой народной мудрости, волосы его были взъерошенными и слипшимися, глаза бешеные и красные, лицо опухшее, а потом безо всякого стеснения и осознания достал свой недюжинных размеров мандолет и набруталил в руковину, под которой никакого таза не было.
В это время мы осматривали обстановку: всё было раскидано и расшиблено, половики собраны в кучу и кажется обоссаны, на столе лужи и бычки в них — в общем всё как обычно, что нам уж привычно, а вот отец с дедом поразились. Благо, что О’Фролова первым обнаружил я: он дрых на диванчике за шторкой и был совершенно голый — лежал навзничь, отклячив анус — что подумали бы старшие товарищи! Я спешно прикрыл его, пощупал пульс. Тут подошли и гости — все трое — оказалось, что он как бы без головы — она была внутри спортивной сумки, с которой я ездил домой. Мне надо было её взять — тем более, что в неё я уже положил тетради, которые собирался проверить дома… Высвободить лысую башку из сумки оказалось совсем не такой простецкой затеей — во-первых, она была глубоко внутри, замок под шеей застёгнут, далее, ручка её была пару раз перекручена вокруг шеи и закушена зубами, а «пациент» никак не реагировал, в том числе и не ослаблял хватки. Я уже предчувствовал (как оказалось, вполне обоснованно), что все тетрадки измяты, изжёваны и в них напущено офроловской слюнины. Теребил его довольно грубо, злясь — не знаю, как не выдернул самое челюсть.
Я уехал, а Саша, постеснявшись остаться с дедом, тоже поковылял домой. Он рассказал потом, что у общаги около автовокзала сидела группа «подсостков» и они «всячески унасашивали котёночка» — в частности, один детина взял и «прям перед моим взором» кинул котёночка об стену. «А если б тебя так?!» — Саша «подумал, что подумал это, а на самом деле сказал». И не пожалел — все ощетинились-осклабились: мол, проваливай, кто-то даже бабочкой стал поигрывать, девушки раскрыли крашеные рты, их тусклые глазки чуть загорелись… «Я подошёл и охуярил одного сверха, остальные разбежались, — так завершил конфликт и рассказ о нём благородный Саша. — Я взял дома денег, вернулся под вечер — О’Фролов как раз встал — и мы опять облупились». Вот тебе, дедушка, и «С праздничком!».
Продолжение 29.
Она повеселилась от души, но было уже совсем темно и поздно. Всё вернулось к исходной точке. Подходило к тоске — но нет, теперь она невыносима, невозможна — значит к точке. Мне было интересно самому: где Санич? Я же хотел с ним выпить и т. д. Обломно, как говорит Зельцер. Блин, осенило меня, а зачем мне, нам Санич?! Я ж её тоже хотел видеть — и вот я с ней — и хули я ушами хлопаю?! Не в том смысле, что что-нибудь получится и уместно, но что сидеть в ожидании Годо, когда можно более полноценно провести время. Да всё-таки я хочу её! Хочу — ну и что?! Но я боюсь её… Но чего бояться — я всё-таки как-никак «маньяк» и «радикальный радикалист», а она-то кто — женщина, которая испугала Санича своими засосами и каким-то там немыслимым сексом — ну уж этим-то ты меня точно не испугаешь, дочка!
— Давай может возьмём выпить — пива там, порту или пойдём туда посидим за столики…
— Мне надо домой, Лёшь, а то на долбаном 13-м не уедешь…
— Можно ко мне пойти — там правда не столь… — вспомнил про вечные архетипы ведра и холодильника, — но выпить можно…
— Домой… — зевнула она, — поздно уже…
— … или к тебе…
Она пожимала плечами, видимо, хотела отделаться от меня.
— Ну что?! — вокал мой звучал уже настойчиво.
— Ну… поздно…
— Ёбаный в род, блять! — взорвался я, — блять, охуеть! — весь день сидеть хуйнёй страдать! И я должен терпеть! Да пошли они на хуй! Я щас один хуй нажрусь, мне по хую! Пойдём вон туда, я щас куплю пива, потом провожу тебя чуть-чуть — там куплю вина и баста-лависта.
Я чуть не схватил её за руку и не потащил за собой. Наверно это сделал мой фантом — она семенила за мной через дорогу к ларьку. У ларька была какая-то очередь, что чрезвычайно нас раздражило. И каково было наше удивление, когда в только что отоварившихся восемью баттлами пива мы признали Сашу и Михея! Они взглянули на нас как на призраков и бросили на ходу: «А, и вы здесь». Только тут до нас дошло очевидное! Тьфу, как всё тривиально. Впрочем, мне-то что — я сейчас нажрусь по-любому — а Зельцер наверно почувствовала себя дурой уже по-настоящему. «Вы куда?» — крикнул я. Они кивнули — мол, через дорогу, в парк. Она ничего не сказала, а купила себе пиво.
Мы единодушно вернулись — хотелось посмотреть, куда они. Они сели за крайний стоик в мажорском летнем шатре с надписью «ЧИЖИК», там уже сидели две рослые и молоденькие институтские бляди, а пиво было куплено в ларьке, потому что тут дороже, а денег-то уже нет, а глотки, конечно же, лужёные…
— Понятно, — сказал я, открыв пиво себе и ей, мы даже чокнулись.
Мы сели на лавку-бордюр на остановке, и рассматривая их, пили.
— Гандоны! Надо же так поступить! И мне надо же так облажаться! — Выговаривала она то, что можно было бы и не выговаривать, а потом и на меня: — А ты что, тоже повёлся? Тебе они что не сказали ничего? Или это вообще подстава?!
