Роберт Ирвин - Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)
Хотя в автоприцепе у Хорхе были предусмотрены две крошечные комнатушки для дворецкого и прислуги, он договорился с администрацией одного из отелей Мейфэра, чтобы к нему ежедневно ходила горничная. Стены в комнатах самого Хорхе были обтянуты алой кожей, а все двери сделаны из красного дерева. Кэролайн, которая всю дорогу до Лондона просидела какая-то сонная и погруженная в свои мысли, вновь оживилась. Она пришла в неподдельный восторг и повела себя точно так же, как в свой первый визит в мою студию на Кьюбе-стрит. Она ходила по комнатам, открывала шкафы, нажимала на кнопки. Например, на панели в гостиной был один рычажок, если нажать на него, из стены выезжали два раскладных кожаных кресла, а если нажать на другой рычажок, прямо из пола вырастал карточный столик – и все это под потолком, выложенным мозаикой из искусственных глаз.
Хорхе наблюдал за восторженной Кэролайн с совершенно блаженным видом. Я так думаю, для него демонстрация богатства была гораздо приятнее секса.
– Меня всегда привлекала броская, неряшливая простота кочевой цыганской жизни, – сказал он, усмехнувшись.
– Замечательный дом! – отозвалась Кэролайн. – Ты счастливчик, Хорхе!
– Да, наверное. Хотя я считаю, что счастье не в деньгах. Но, если подумать, на кой черт нам счастье?
Глава восьмая
В Париж мы поехали в ноябре. Я был рад возможности уехать из Англии. Нед почти еженедельно читал братству пространные лекции о раскрепощении духа, которое проистекает из разделения сексуального удовлетворения и стремления к продолжению рода, и непрестанно твердил, что пора проводить задуманную оргию и решительно рвать «буржуазные и псевдосемейные узы». Что касается Оливера, то теперь, когда его приняли в «Магический круг», тщеславие моего друга не знало границ. Похоже, он возомнил себя этаким современным графом Калиостро или Распутиным, хотя, на мой скромный взгляд, он был просто талантливым фокусником, умеющим обращаться с колодой карт. Его одержимость усопшей подругой Гофмана не ослабла со временем, и, насколько я знаю, он действительно приобрел красный диван в надежде когда-нибудь воплотить на нем свои некрофилическйе фантазии. Маккеллар, когда мы рассказали ему о Стелле, решил, что это безумно весело и тут же устроил потешный спиритический сеанс с целью призвать дух Гагулы.
– Гагула! Гагула! Приди, чернокожая чертовка. Я знаю, ты прячешься в сумраке, где-то рядом. Я заклинаю тебя: приди! Ты черна телом и все же прекрасна. Погоди, я еще до тебя доберусь, и ты сама сбросишь набедренную повязку!
Однако я уже закончил свои иллюстрации к «Детству и отрочеству Гагулы», и мы с Маккелларом стали видеться реже.
Кэролайн сказала родителям, что едет во Францию с Брендой. Меня удивила ее решимость поехать в Париж, равно как и готовность соврать родителям.
Сразу с вокзала мы отправились pied a terre* на квартиру, которая принадлежала Хорхе, и которую он сдал нам «за так» на неделю. Дом стоял на Монмартре, буквально в двух шагах от Пляс-Пигаль. Поскольку Хорхе всегда ночевал у себя в «Колеснице», мне было не очень понятно, зачем он купил эту крошечную квартирку. Хотя кое-какая догадка мелькнула, когда я увидел внушительную коллекцию порнографии на полках в нише над кроватью. Там присутствовали современные сюрреалистические образцы – фотографии Мэна Рэя и Беллмера, и проза Дали – но большую часть этой поистине роскошной коллекции составляли анонимные или якобы анонимные авторы и художники девятнадцатого столетия. По вечерам, когда мы с Кэролайн возвращались усталые и запыхавшиеся после долгих прогулок по городу, мы изучали альбомы и книги, зачитывали друг другу отрывки из предельно распутных, но при этом донельзя комических (непреднамеренно) диалогов, и озадаченно рассматривали иллюстрации и гравюры.
Здесь: как только вышли из поезда (фр.)
Меня особенно поразила одна гравюра, если не ошибаюсь, из книги под названием «Sombres dimaches»*. Все неделю, пока мы были в Париже, эта загадочная картинка, которую я обнаружил, рассеянно листая «Sombres dimaches», никак не шла у меня из головы. Я до сих пор ее помню в мельчайших деталях.
Молодая женщина в закрытом черном атласном платье стоит на коленях перед prie-dieu**. Боковая стенка prie-dieu густо покрыта ажурной резьбой в готическом стиле, и скамеечка, поэтому, напоминает церковные хоры в миниатюре. На скамейке лежит большая раскрытая книга, и женщина прижимается к ней грудью, положив голову на страницы. Лицо женщины, которое мы видим в профиль, исполнено мягкой смиренной покорности. Ее светлые волосы уложены в высокую прическу и убраны под широкополую шляпу с цветами, какие носили в 1890-х годах. Стены комнаты оклеены крапчатыми обоями, на которых едва различимы бледные цветы. В глубине помещения стоит кровать, наполовину закрытая белым пологом, ниспадающим откуда-то сверху, из невидимой зрителю точки. На стене, прямо над головой коленопреклоненной женщины, висит зеркало в богато украшенной овальной раме. Подол платья и нижние юбки у женщины задраны вверх, так что видны ослепительно-белые голые ягодицы. У нее за спиной стоит джентльмен в смокинге и с усами и задумчиво созерцает это почти светящееся великолепие. В одной руке он держит круглое зеркальце на длинной ручке. Рука, отведенная для замаха, неизбежно наводит на мысли, что он собирается отшлепать женщину зеркальцем. Лицо мужчины полностью видно лишь в зеркале на стене. Оно отражает тревожные, тягостные сомнения. В зеркальце в руках у мужчины отражаются ягодицы женщины. Однако подобные отражения просто физически невозможны, если исходить из расположения его лица, ее ягодиц и зеркал относительно друг друга в пространственной композиции. Быть может, все дело в некомпетентности художника, хотя я сомневаюсь. Эти неправильные отражения будили смутное чувство тревоги, но еще более тревожным мне представлялось общее настроение рисунка и застывшие позы персонажей. У меня было чувство, что я стал невольным свидетелем некоего ритуала, который происходит достаточно часто и лишь опосредованно связан с сексом. На рисунке все действие сдвинуто в угол, и мы не видим, что еще есть -в этой комнате, но мне почему-то казалось, что она очень маленькая, и за ней нет ничего, кроме множества точно таких же комнат – во всяком случае, очень похожих. И еще мне казалось, что в комнате душно, и то, что там происходит, происходило под вечер, в середине зимы – промозглой, сырой и тоскливой. Как я уже говорил, меня почему-то тревожила эта картинка. Она будила дурные предчувствия.
* Темные, пасмурные воскресенья (фр.)
** Скамеечка для молитвы (фр.)
Помню, когда я увидел ее в первый раз, я поспешно захлопнул книгу и спрятал ее под кровать. Я не хотел, чтобы Кэролайн увидела эту гравюру и испытала на себе ее тревожное воздействие. Но когда Кэролайн не было рядом, когда она выходила пройтись по магазинам или готовила еду, я доставал книгу и украдкой рассматривал ту гравюру. Меня словно тянуло к ней -вновь и вновь. Мной завладела нелепая мысль, что надо лишь изучить ее очень внимательно, вплоть до мельчайших деталей, и тогда мне откроются все ее тайны – тайны, сокрытые, может быть, в расположении теней, или в едва различимых узорах ковра, или в изгибе единственной видимой зрители брови коленопреклоненной женщины.
Что-то похожее у меня было с моими портретами Кэролайн. Каждый раз, когда я делал ее портрет, у меня никак не получалось передать настоящее сходство, я по сто раз переделывал свою работу – подправлял, улучшал, уточнял – и все равно чувствовал, что это не то. Это было лишь приближение к Кэролайн, а не сама Кэролайн. Я напряженно рассматривал ее лицо – такое прекрасное и удивительное, и в то же время такое обыкновенное, – в надежде в точности скопировать его на холст, и моя кисть продвигалась мелкими шажками по ее нарисованному лицу, как старательные, работящие насекомые. Мне никак не удавалось приникнуть в ее тайный мир. Она не давалась мне, ускользала, таилась. Я был уверен, что она что-то скрывает. И еще: она менялась. Может быть, эти неуловимые изменения были связаны с самим процессом позирования для портрета. Иногда, во время наших сеансов, по ее лицу вдруг пробегала сумрачная тень – словно облако, наплывающее на луну. Я уже начал думать, что никогда не узнаю ее настоящую, пока не познаю в библейском смысле: не распластаю ее на постели и не проникну в ее сокровенную глубину. К тому времени, когда мы собрались во Францию, я уже понял, что в качестве инструмента познания моя кисть доказала свою полную несостоятельность, но все еще возлагал надежды на свой пенис.
В частности, я очень надеялся на нашу первую ночь в Париже. Меня лихорадило в предвкушении, и мне с трудом удавалось скрывать нетерпение. На самом деле, мне кажется, что Кэролайн не могла не заметить моего возбужденного состояния. Как бы там ни было, она два часа просидела с ногами на застеленной кровати, рассматривая грандиозную коллекцию эротики, собранную Хорхе, после чего объявила, что, наверное, пора ложиться. Пока она была в ванной, я быстро сбросил с себя всю одежду и нырнул под одеяло. Кэролайн вернулась в комнату и начала раздеваться. Это было как ритуальное действо – восхитительные, отточенные движения и позы в строго определенной последовательности: наклониться и расстегнуть застежки на поясе для чулок, скатать чулки плавным движением сверху вниз, снять через голову платье, слегка выгнуть спину и завести руки назад, чтобы расстегнуть бюстгальтер. Кэролайн осталась лишь в трусиках и поясе для чулок. Она подошла к кровати и на миг замерла, слоено любуясь своим полуобнаженным телом в зеркале моих глаз.
