Анна Каван - Лед
Ситуация в мире все осложнялась. Разрушения продолжались, не было никаких оснований полагать, что лед замедлил свое неумолимое наступление. У людей практически не осталось возможности выяснить, что же происходит в действительности, никто не знал, чему верить, — надежного источника информации просто не существовало, и это порождало всеобщую деморализацию. Из-за границы — с учетом всех возможных версий происходящего — поступало совсем мало новостей; а из некогда могущественных стран, которые просто перестали существовать — и вовсе никаких. И вот это неумолимое наступление стихии безмолвия более всего лишало людей мужества и подрывало общественную мораль.
В некоторых государствах гражданское неповиновение привело к тому, что к власти пришли военные. В последние несколько месяцев произошел ощутимый сдвиг к милитаризму, приведший к диким, достойным сожаления последствиям. Частыми стали вооруженные конфликты между гражданским населением и армией. Убийства полицейских и солдат и вызванные ими карательные операции и казни стали обычным делом.
Вполне понятно, что из-за отсутствия достоверных сведений широкое распространение получили невероятные слухи. Говорили, что в отдаленных районах разразились чудовищные эпидемии и страшный голод, а еще — жуткие мутации. Периодически сообщалось, что та или иная держава обладает запасом термоядерного оружия, которое в соответствии с международными договоренностями давно подлежало уничтожению. Настойчивые слухи циркулировали вокруг некой самодетонирующей кобальтовой бомбы, чей часовой механизм установлен на определенное время, когда будет уничтожено все живое, а неживые объекты останутся невредимы. Разведки и контрразведки работали так активно, как никогда. Острый дефицит продуктов во всех странах провоцировал голодные бунты. Криминальные сообщества процветали и повсеместно терроризировали законопослушных граждан. Введенная в целях устрашения смертная казнь за мародерство не дала ощутимых результатов.
Известия о девушке поступили ко мне через третьи руки. Она жила в некоем городе, в другой стране. Я практически не сомневался, что город этот находился в зоне непосредственной опасности, впрочем, проверить это не представлялось возможным, поскольку все сведения относительно продвижения льда были строго засекречены. Благодаря неуемной настойчивости и огромным взяткам, мне удалось сесть на корабль, отправлявшийся в том направлении. Капитан был не прочь подзаработать, и согласился зайти в указанный мною порт.
Мы прибыли рано утром, было невероятно холодно и темно, хотя уже должно было рассвести. Ни неба, ни туч — все спряталось под падающим снегом. Это утро не походило ни на какое другое, это было противоестественное вмерзание дня во тьму, весны в арктическую зиму. Я пошел попрощаться с капитаном, который спросил, не передумал ли я сходить на берег. Я сказал, что не передумал. «Тогда идите уж, ради Бога. Не заставляйте нас торчать здесь без толку». Он был сердит и озлоблен. Мы расстались, не произнеся более ни слова.
Я вышел на палубу со старпомом. Воздух жалил, словно кислота. То было дыхание льда, полярных районов, где почти невозможно дышать. Мороз сек кожу, иссушал легкие, однако тело начало приспосабливаться к этим суровым условиям. Из-за густого снега в верхних слоях атмосферы повисла похожая на туман мгла. Все вокруг тускнело под маленькими хлопьями, беспрестанно сыплющимися из покрытого саваном неба. Холод обжег мне руки, когда я налетел на одну из судовых надстроек, которую разглядел лишь тогда, когда столкновения было уже не избежать. Было тихо, и, ощутив ритмическую вибрацию у себя под ногами, я сказал сопровождающему: «Двигатели не стали останавливать». Меня это почему-то удивило. «Куда там, останавливать. Шкипер ждет не дождется, когда можно будет повернуть обратно. Он который день проклинает вас из-за того, что нам пришлось сюда заходить». В нем чувствовалась та же враждебность, что и в капитане, а еще он проявил неуместное любопытство, спросив: «Какого черта вы сюда поперлись?» — «Это мое дело». Погруженные во враждебное молчание, мы дошли до обледеневших перил, веревочная лестница свисала туда, где за сталью обшивки шумели двигатели. Не успел я опомниться, как он уже перекинул ногу. «Гавань замерзла. Нам придется высадить вас на воду». И он принялся быстро, с моряцкой ловкостью спускаться по трапу. Я неуклюже последовал за ним, ослепленный снегом, цепляясь обеими руками. Я не видел, кто стянул меня в качающуюся лодку, кто протолкнул к сиденью; моторка немедленно рванула. Лодка неслась на полной скорости, ныряла и вздымалась, как брыкливая лошадь, о крышу маленькой кабинки разбивались струи брызг. Было слишком шумно, чтобы расслышать голоса, но я чувствовал убийственную неприязнь всех, кто находился на борту: они ненавидели меня за то, что я подвергал их опасности, когда они могли быть на пути к спасению. В моем поведении они видели глупость и извращенность. Я и сам, закутавшись в пальто на жестоком парализующем холоде, стал сомневаться, есть ли в нем смысл.
Внезапный протяжный крик испугал меня; он больше походил на вой. Старпом вскочил, прокричал что-то в мегафон и сел со словами: «Да здесь одностороннее движение». Видя, что я не понял, он добавил: «Большинство движется в обратную сторону» — и указал рукой.
Мне с трудом удалось разглядеть маленькие лодки, устремившиеся к неподвижно стоящему на рейде судну. Они беспрестанно сновали вдоль бортов и яростно боролись за место возле корабля, чтобы можно было забраться на палубу. Места на всех не хватало. Вдоль перил собрались зрители и наблюдали, как сталкиваются и опрокидываются лодки. Те, кто был в лодках, видимо жили безбедно и, непривычные к опасности, боролись за жизнь неумело, очертя голову, растрачивая силы в бессмысленной толкотне. Одна лодка плыла уже вверх дном, облепленная бешено цепляющимися руками. Идущая следом врезалась в нее на полном ходу, и сидящие в ней стали пинать ногами цепляющиеся руки, с трудом отбиваясь от утопающих. В замерзающем море даже самому выносливому пловцу долго не продержаться. Еще несколько переполненных и неумело управляемых лодок перевернулись и затонули. Некоторые дали трещину после столкновения. В тех, что остались на плаву, пассажиры в панике выпихивали друг друга, веслами отбиваясь от тех, кто пытался уцепиться за борт. Били даже умирающих. После того как вся эта картина скрылась за стеной снега, еще долго слышался смешанный гул криков, гулких ударов, всплесков. Я вспомнил спокойные, сдержанные голоса, рассказывающие в эфире про отчаяние, заставляющее людей хвататься за любую возможность убежать из опасных районов.
На серо-белом просторе замерзшей гавани кое-где проглядывали черные точки покинутых, вмерзших в лед судов. В толстенном льду узкий канал темной воды обрамляли острые зубы ледяной ухмылки. Я прыгнул на берег, снег полетел от винта, катер исчез из виду. Прощаться мы не стали.
Десять
Это мог быть какой угодно город, в какой угодно стране. Я ничего не узнавал. Снег накрыл все ориентиры. Здания превратились в безликие белые утесы.
На улице слышались крики, звуки бьющегося стекла и отдираемых досок, беспорядочная суета мародерства. Толпа ворвалась в магазины. У них не было ни главаря, ни четкой цели. Неорганизованный сброд, шатающийся в поисках развлечения и наживы; напуганные, голодные, взвинченные, они были готовы к насилию. Они дрались между собой, используя в качестве оружия все, что попадалось, отнимали друг у друга добычу, прибирая к рукам все, что можно, даже самые бесполезные предметы, чтобы потом, бросив их, бежать за новой поживой. Все, что не могли взять с собой, ломали. Их обуяла бессмысленная мания разрушения, им хотелось рвать все на мелкие кусочки, разбивать вдребезги, топтать ногами.
На улице показался пожилой армейский офицер, он задул в свисток, вызывая полицию, и зашагал к мародерам, выкрикивая приказы свирепым армейским голосом, не переставая дуть в свисток. Лицо, обрамленное каракулевым воротником добротной шинели, потемнело от ярости. Большая часть толпы, увидев его, бросилась врассыпную. Но самые дерзкие остались, притаившись среди обломков. Он яростно пошел на них, угрожая тростью, поносил их, кричал, чтоб они убирались. Сначала они не обращали внимания, потом, встав неровным кругом, двинулись на него одновременно из разных точек, группами по три-четыре человека. Он выхватил револьвер, стрельнул поверх голов. Это была ошибка — нужно было стрелять в них. Они столпились вокруг него, стараясь выхватить оружие. Полиция все не появлялась. Началась драка, пистолет офицера выпал или был выбит и провалился сквозь решетку сточного люка. Его владелец, мужчина под шестьдесят, высокий и решительный, дышал уже тяжело. Перед ним стояли молодые хулиганы со зловеще пустыми лицами. Они кинулись на него с железными прутьями, с кусками стекла, с обломками мебели, со всем, что было под рукой. Он отражал их удары тростью, прислонившись спиной к стене. Численное преимущество и настойчивость нападавших постепенно истощали его силы, движения его замедлились. В него бросили камень. За ним полетел град камней. Одним из них сбило шапку. Вид его лысого черепа вызвал шквал похабных выкриков, он на секунду растерялся. Воспользовавшись этим, они подошли еще ближе и набросились на него, как стая волков. Он вжался в стену, по лицу струилась кровь, но он все еще сдерживал их натиск. Потом что-то блеснуло. Кто-то один вытащил нож, остальные последовали его примеру. Он схватился за грудь, сделал несколько нетвердых шагов. Как только он отделился от стены, на него набросились со всех сторон, повалили, стали на нем прыгать, сорвали шинель, колотили головой о мерзлую мостовую, били ногами, исполосовали лицо цепями. Он больше не двигался. У него не было шансов. Это было убийство.
