Echo - Шепелев Алексей А.
Она проснулась в 12 часов, встала. В свои пятнадцать она была такой хорошей, на мой взгляд (теоретически я очень оч. понимаю в девочках). Она соответствует всем современным канонам красоты — высокая, стройная, с формами — но формы эти суть андрогинизированные, в стиле Мэрилина Мэнсона на обложке «Микеникел энимэлз» — милая, слегка а-ля Николь Кидман (здесь и далее мы будем пользоваться трафаретными образами масскульта, дабы короче достигнуть мозга читателя. — Авт.), такие ходят по самым высоким подиумам; единственное, что её отличает от её супердвойников — у нее нет еще надменной улыбки, означающей понимание жёстких законов шоубизнеса, нет взгляда усталости из-за «жизни», нет домашней улыбочки, означающей то же самое, а именно, что всё о’кей, ребята, и что свои деньги надо отрабатывать, нет никакой осанки, позы, позиции, позиционированности, никакой аристократичности. Если б она была хоть в каком-нибудь виде аристократкой, училась бы всему, воспитывалась, носила брильянты, знала бы языки, а также то, что жизнь это поток удовольствий, за которые надо платить, делая карьеру, — она была бы самой натуральной аристократкой, дочкой, секретаршей, моделью, психологом, любовницей — самой восхищающей смятые взоры всей этой «ботвы». Но она не понимает, что это такое. Она покупает дневник с портретом Алсу и думает, что вот она-то красива, вся соткана из талантов, интервью, платьев, кожаных штанов, фуршетов, любви и самое главное — из какой-то звёздной пыли, похожей на свет от телевизора. Ну в пятнадцать лет сие ещё более-менее простительно (ведь и впрямь нелегко сразу осознать, что у Алсу, например, не очень большой рот, что противоречит всем нормативам современной шоу-аристократичности).
К тому же никто даже не может оценить ее красоту — думают и говорят, что она не уродина, что симпатична, что несколько длинновата, тоща и неуклюжа, что вялая какая-то, что очень большой размер «обувки», что, мягко говоря, не очень большие «груди»… Меж тем, как надо бы ползать за ней на коленях и целовать, как поётся, песок, где ступала ее «лапа»; Алсу же надо одёргивать, чтоб не зазнавалась, Королёву надо шлёпать довольно грубовато по крупу — как хозяйки ласкают перед тем как подоить свою бурёнку, К. Орбакайте надо говорить: «Конечно оно, «Чучело» фильм хороший, и сам образ, и роль. Но образование ты получила зассатенькое, молодая мама», а когда застигнешь эту Ю-ю или другую свою дочку за просмотром передачи про Л. Долину или так называемую нашу землячку, получившую достойную подготовку в Тамбовском культ-просвет училище, тоже с детства вполне себе упитанную и созревшую, но взявшую в пику традиции после набоковского романа не называть сим именем дочек наименование «Лолита», их, всех вместе, надо так отделать ремнём, чтоб на всю жызню запомнили, что можно, а что нет.
Она, с вчерашним компрессом на горле (фу, водяра — как её только пьют!), в одних трусиках, сидит на кресле и мутно думает о любви (можно сказать, что в настоящий момент даже о сексе), рядом стоят книги маркиза де Сада и графа Толстого, но она не знает этих имён — она листает мягкую коротенькую разваливающуюся на глазах книжку из серии «Романтическ (-ая, — ое, -ий; второе слово я забыл)» и морщится: как мать может читать такую парашу. «Параша» — это ее личное слово: параша — это сериал или советский фильм, непараша — это что-нибудь увлекательное или развлекательное, клёвое, короче. Хоть ей и пятнадцать, она не знает, что можно раздвинуть ножки, приникнуть к ним пальчиком, проникнуть в них и классно закайфовать; но уже близка к этому… (она просто ленива, как говорят «родаки», просто инертна и безынициативна, как выражаются «классуха», «преподы» и «психачи»). Вот она берёт в руки развалины желтопузых и, так сказать, черносотенных газет, обильно украшенных изразцами всякой пакости и обильно приносимых домой одной из «родаков» — «Житьё-бытьё», «Криминал», «СПИД-Инфо», «Экспресс-газета» — где-то они разгадывали кроссворд с формулировками типа «река», на что ответ даётся такой: «русло», или, допустим, «дельта» (хотя последнее я, наверное, загнул) — она тут видит цветную фотографию трупа — сине-зелёное тело пузатого мужика, красно-чёрные лохмотья — отрублены руки и голова (она стоит у него на груди) — даже у Slayer’а на развороте «Diabulus in musica» приличнее! «Фю!» — она отбрасывает листок, выгребая другой, шарит взглядом, чисто механически читает: «Как 20 способами совершить мастурбацию»; это слово не говорит ей ничего («…если поднапрячься, то вспомню, а так…»), но она бегло и вяло читает и вдруг — вчитывается… «Парфюмерный вариант», — читает она. Возьмите шариковый дезодорант… использованный уже, короче… натяните на него презерватив… Я что-то не так поняла?.. Проехали. Можно взять огурец, морковь, баклажан лучше не брать (??!), тоже натяните, а то бактерии… Душ и т. п. Тоже не очень понятно (ей).
(Некторые думают, что речь идёт о девочке лет одиннадцати-двенадцати, но я два раза повторил, что ей больше!)
Ей не охота идти на кухню, разогревать этот заклёкший рис без подливки и пить этот почти бесцветный чай без сладостей… Она читает, читает и почти дрожит, хотя и невероятно жарко в квартире, солнечно (самая трудная болезнь была лежать в такую жарищу под сорок под двумя одеялами с температурой под сорок, трястись от озноба, кружиться в бреду под потолком; но сегодня вроде уже всё). Она открывает дверку шифоньерки, чтобы взять майку и новые трусики, смотрит на себя в длинное узкое зеркало. Выпячивает задницу, нагибается, смотрит, дрожит, тянет что есть мочи трусы вверх…
«Хард-способ для девственниц».
Роется в коробочке на шкафу, выбирает самый дорогой и красочный презерватив (их много — и не понять зачем! — натаскала мама — она теперь работает ещё и в аптечном складе), кладёт его за резиночку трусов, берёт также и коротенькие лосины-бриджи и идёт в ванную, в уборную надевать их.
Вдруг она прихватывает и маленькую подушку с дивана.
Надо открывать. Она стягивает одежду, закапывает в грязное бельё, моет руки и одновременно молоток, вытирает газетой руки, подтирается ей, собирает с полу всё и заворачивает в неё вместе с презервативом, бежит в кухню бросить, зарыть всё это в мусор, бежит в сортир, отматывает колоссальную ленту бумаги, вытирает ягодицы и бёдра, бросает в унитаз, смывает, бежит, летит открывать… «Дерьмо» — в голове её одно слово.
Кто?
Она осмотрела на свои руки — есть (ли) следы.
Дэн, ты?
Открывай, дура — «кто — кто»?!
Это был девятилетний братан Денис.
Что, кончились танцы? Ирина Васильевна не ругала за костюм?
Не-е-ет! — заорал, «как полоумный», Денис, бросая ранец в коридор.
Люлька-писюлька!
Не-э-эт! — заорал Денис еще пуще, отвешивая заодно сестрице пинка. — А чё — рис что ль опять?
Нет, знаешь, котлеты! Мать сказала, чтоб ты пожрал перед школой.
Посрал? Я бзды не беру — мне за державу обидно! А ты берёшь!
Он вцеился в подол её громадного цветастого и истасканного халата, в котором Ю-ю ходила всегда дома, и попытался дёрнуть так, чтоб повалить ее; она пыталась управляться с едой, но он ей мешал, оттаскивая.
Ну, Ден!
Мой папаша был хронический алкаш, но на счастье на него напала блажь! — опять процитировал братишка. — Тёлки, тёлки, ваши целки…
Всё матери скажу. Гадость, фу-у…
Ладно, давай — чай; щас, посру…
Вернувшись, он набрал в рот чаю, потом выплюнул его в бокал с надписью «Ю-Ю». Когда она стала пить, он сказал об этом.
Выпив чай, она пошла в туалет. Он не пускал ее, терзая. А когда всё-таки зашла, слушал, приложившись к двери.
Чё пердишь — дристун пробрал?!
Пошёл вон, дурак!
Сама — дура!! Иди спи! Свали в туман! Кусай ты за… А! Не выпущу!
Минут десять он издевался над ней, закрыв дверь снаружи и выключив свет. Она вовремя вспомнила, что надо прибраться внутри.
Позвонили и вошла мать.
Привет.
Привет.
При-вет!
Опять не убралась — я ж тебе сказала специально! Были танцы? (- Да-а!! Дура, блин, тебе спецом сказали!) Ирина Васильевна не ругалась за костюм? (- Не-э-эт!!) Что ж ты делала до двух часов! (- Пердела!!) Тебе в школу сегодня идти ведь?
