Чарльз Буковски - Возмездие обреченных: без иллюстр.

Как это обычно и бывает, посмертная слава писателя оказалась намного больше прижизненной. Его книги постоянно переиздаются, причем дело дошло и до вещей ранее не публиковавшихся (как в случае с «Дорогой в Лос-Анджелес»). На экраны вышло не менее 6 фильмов, снятых по прозаическим произведениям Фанте, причем роли в них исполняли такие звезды мирового класса, как Берт Ланкастер, Эмилио Эстевес, Фэй Данэауэй, Орнелла Мути. Более того, многие литературные критики всерьез склонны пересмотреть существующую иерархию американских писателей, чтобы отвести Фанте «более подобающее ему место». О том, насколько эти заявления могут быть признаны обоснованными, мы предоставляем судить нашему читателю.

Быть чертовски умным парнем

Подумать только, — размышлял Юрген, — мир, в котором я обитаю, управляется существами, интеллект которых не составляет и одной десятой моих мыслительных способностей. Я подозреваю, более того, я уверен, что это решительно несправедливо. Как жить после этого, если даже я ни в чем не могу разобраться, будучи таким чертовски умным парнем?

В субботу вечером Эдди Эйкн и я, покуривая сигареты, сидели на пляже. Вилмингтон позади нас сиял яркими разноцветными огнями. В ста футах над пляжем, в летнем павильоне, джаз-оркестр усердно наяривал «Бумажного тигра». Песня напомнила мне рассказ Бена Хехта об известном антропологе, который всю жизнь колесил по свету в поисках первобытных обычаев и традиций, а потом вдруг на старости лет у себя в городе обнаружил, что местные музыка и танцы не менее уникальны, чем церемониальное фиглярство каких-нибудь допотопных дикарей с острова Фиджи. Сей же час и на том же самом месте изыскания ученого обрели долгожданное завершение, и он написал книгу, которую вынашивал целых восемь лет.

Я изложил сюжет Эдди. Он ухмыльнулся деликатно и сказал:

— Неплохо, неплохо. Только я не понял юмора. Давай сходим в «Маджестик», потанцуем.

Я неважнецкий танцор, потому как излишне зависим от партнера и чересчур стеснителен в кривляньях у всех на виду.

— Я не могу, — сказал я. — Мне надо быть завтра рано утром на пристани.

— Да только разок-другой станцуем, и все. Сейчас всего девять часов.

— Ладно, — неохотно согласился я. — Но только пару раз, не больше.

Мы встали и отряхнули песок со штанов.

— Боже, одеты мы с тобой черт знает как, однако, — заметил Эдди, заправляя свитер.

Однако на нем были — белая рубашка с черным галстуком, белый свитер и черные брюки, а на мне — коричневая суконная куртка, коричневые штаны, белая рубашка и темно — красный галстук.

— Да брось ты! — сказал я. — Мы что — манекенщики?

— Это кто такие?

— Те, которые ходят на показах моды.

Мы направились к «Маджестику». За бухтой переливались огни Сан-Педро. Посреди бухты маячили авианосцы «Лексингтон» и «Саратога», мрачные и безучастные. В голову пришла идея рассказа.

«Маджестик» был переполнен. Свет разноцветных лампочек, отражаясь от настенных зеркал, освещал развешенные между стропилами полоски витой гофрированной бумаги. Обычная танцплощадка, свободный вход, десять центов за танец, пятачок для танцев освобождается после каждого захода. Белое плетеное ограждение высотой в два фута окружало мраморный пол пятачка. Моряки, портовые грузчики с подружками, работяги с женами и богатые туристы — все теснились на этом пятачке. Мы поздоровались с несколькими знакомыми и направились к ограждению — посмотреть на танцующих, прежде всего на женщин. Оркестр все еще шпарил «Бумажного тигра». Время от времени один парень выкрикивал:

— Ииппии! Ваууу!

Эдди ткнул меня в бок:

— Чистокровный калифорниец из Техаса.

Мне было как-то неловко, во рту пересохло. Танцы — это то место, где женщины требуют обходительного обращения. Я попытался припомнить подходящие к случаю описательные прилагательные. Вместо этого в голову полезли мысли о полной бесполезности описательных прилагательных вообще, и я начал жалеть о том, что не остался дома и теперь не выполню свою норму в сотню слов. Девушка в черном атласе, дерзко облегающем бедра, лихо скакала на пятачке, тягая за собой своего потного партнера. Я следил за ней, недоумевая, чем она живет, и читала ли она когда-нибудь Ницше. В конце концов, я пришел к заключению, что с такими бедрами она явно еще не рожала, но уже далеко и не девственница.

— Пошли, — сказал Эдди, — пройдемся.

Самцов было бесчисленно. Мы с трудом пробрались к проходу, окружавшему пятачок, и прошлись вдоль сидящих зрительниц, высматривая свободных.

— Во! — сказал Эдди.

Впереди была парочка девушек без эскорта: одна — привлекательная с медно-рыжими волосами, другая — безусловное чучело. Они приветливо улыбнулись нам. Эдди подтолкнул меня к той, что посимпатичнее.

— Увидимся, — бросил он мне.

Эдди был ловкачом и отличным танцором.

Я двинулся по проходу. Чучело не отрывало от меня взгляда, когда я шествовал мимо. Пройдя футов десять, я обернулся. Наши глаза встретились.

— Боже мой!

Я двинулся далее, гораздо резвее, пытаясь подобрать слова, объясняющие мой внезапный взгляд назад: «В ее отвратительности есть некое очарование, которое, помимо моей воли, развернуло мой взор в ее направлении». Предложение вышло, несомненно, искусным, тем более, если принять во внимание краткость временного интервала, за который оно было сложено.

Я прошел по проходу на другую сторону павильона, где заприметил двух сидящих рядышком девиц — блондинку и брюнетку. Они склонились вперед так, что их головы почти лежали на коленях, и о чем-то бурно беседовали. Обеим было около двадцати пяти. Возможно, женаты, предположил я.

Я подтянул галстук и подошел к ним. Я очень хорошо сознавал, что мои размеры, моя, так сказать, мелкокалиберность — это пустяк, простая психологическая фата-моргана, но я никак не мог сбросить ее со счетов. Девицы посмотрели на меня исподлобья, слегка накренив головы. Их челюсти, перемалывающие жвачку, работали как жернова.

Я решил обратиться к блондинке — прикинулся простаком и заговорил:

— Можно вас на этот танец?

Играл медленный фокстрот.

Они одновременно прервали процесс жевания и уставились друг на друга. Потом блондинка тщательно осмотрела свои длиннющие ногти.

— Я никогда не танцую с незнакомыми, — сказала она, и, принявшись полировать ногти о бедро, обратилась к подружке:

— Давай, потанцуй с ним, Элси. Он вроде парень ничего.

Элси надула губы и медленно покачала головой.

— Хо, хо, — сказала она.

Это меня взбесило.

— Вы имеете в виду «Нет, сэр», не так ли?

Она посмотрела на меня.

— Да, именно это я имею в виду. «Нет, сэр».

Я развернулся и пошел прочь.

— Эй, ты! — крикнула блондинка, когда я был уже в десяти футах от них.

Я вернулся. Она все еще полировала ногти.

— Я передумала. Полагаю, ты можешь станцевать этот танец со мной.

На кой черт я ей вдруг понадобился?

— Это очень великодушно с вашей стороны, — сказал я, — но поскольку уж у нас с вами пошла игра предположений, то я полагаю, что вы можете идти к дьяволу.

Она закусила губу, прищурилась и стала пунцовой. Я попытался улыбнуться, но вышло не очень. Отходя, я услышал, как она сказала подружке:

— Меня в жизни еще так не оскорбляли.

Я поздравил себя с такой находчивостью, вспомнил, что Вольтер, Ханекер и Джордж Джин Натан были мастерами подобных эскапад, и представил, как бы они поступили на моем месте. Может быть, не так глуповато, но эффект был бы, без сомнения, тем же. Затем я назвал себя ослом, и некоторое время, прогуливаясь, цитировал по памяти кое-что из «Американского Кредо» Менкена.

Оркестр заиграл весьма приятную немецкую песенку — «Два сердечка в три-пятнадцать». Я подошел к пятачку посмотреть, как под нее танцуют. Было бы чудесно, представилось мне, спеть ее на немецком, и поскольку я всегда стремился к совершенству, я тут же возжелал выучить этот могучий язык. Но тут же пришел к мысли, что уподобляюсь обезьяне, восхищаясь всем тевтонским лишь только потому, что особа, на которую я обратил внимание, похожа на немку. Меня поразило то, что сказала эта блондинка. Я подумал о Ницше, укоряя себя за то, что я даже не мог быть уверен в том, что правильно произношу его фамилию, хотя и уважал ее не менее, чем свою собственную. Я вспомнил Заратустру: «Горечь — сладчайшая из женщин», и «Ты идешь к женщине? Не забудь твой кнут». Меня озадачило, что Ницше писал такие недоброжелательные банальности. Я должен был забыть о Ницше, если хотел провести приятный вечер. «Ницше и в тридцать три будет влиять на тебя», — сказал я себе решительно. «Но, — подумал я, — предположим, он вышел бы сейчас на пятачок и заявил: „Эй ты, парень! Выйди вон отсюда и прочисти себе мозги“. Я изумился, как бы, мне это не понравилось. Девица в черном атласе проскользнула мимо меня. Ницше тут же вылетел из головы, и мое сознание переключилось на тему любви с ней. Шервуд Андерсон, помнится, написал, что часто просто проходящая мимо женщина уже является зрелищем истинной красоты. Должно быть, ему виделась при этом женщина в черном атласе — как символ красоты, как чисто эстетическое воплощение этой категории.