Яна Гецеу - Неферомантика. Маленькие "детские" повести
Я шел, и ни о чем не думал, погрузившись в небо, камни, траву как в глубокий сон. Не чувствовал под собой ног, рюкзака за плечами. Не замечал, как солнце теряет свою жаркую силу, и накал дня спадает. Очнулся я, когда роса намочила кеды, и редкие комары присобачились к шее и ушам. Надо же, а их здесь совсем чуть-чуть, в Уфе в это время их до черта!
А я-то, оказывается, давно уже минул цепь невысоких гор и тащу ноги по полю… нет, по лугу, поле — это ведь то, что возделано. И два часа давно прошли… Уже три с половиной часа! Оп-па, а где же деревня?! Или я куда-то не туда иду?.. Я, дуролом, сошел с дороги, и все это время плелся в неизвестном направлении, и значит, приду в итоге черт-те куда. А может, здесь и волки водятся? Закурил и усмехнулся — сыграю в Красную Шапочку. Однако ж, ты, Шутец, вообще молодец парень, впал в нирвану и заперся в глухую степь! На горизонте — ничего похожего на деревню или мало-мальски живую местность. И холодает, и солнце уже половинкой разбитого черепа разливает по горизонту кровь широкой лужей…
«Брошенному в полеНегде прикоснутьсяНечем затянутьсяСвечкой не сгоретьБрошенному волейВдоволь захлебнутьсяВолею напитьсяВолей захмелеть…»
Что ж, остается только измученно влачиться до тех пор, пока хоть что-то видно. Потом лягу, завернусь в косуху и переночую. Если тут, и в самом деле, волки не обитают. А то будет им хороший ужин! Хотя, какой, нафиг, «хороший» — тощий, прокуренный, булавки в зубах застрянут! Мать-мать, а ведь я и сам жрать, оказывается, хочу похлеще волка-оборотня! Желудок мучительно свело, я вспомнил, что не ел с утра, и то — похватал и рванул из дома, чтобы мать снова не завела: «Юра, может, не поедешь, Юра, это опасно!» А с собой у меня — две бутылки — «Русская», и портвешок «Кузьмич». «Василич», конечно, лучше, он больше, но его не было. Всяко-разно, денатурат дешевле, но хотелось как-то побаловать себя, что-ли, случай не из рядовых. Да, еще хлеб, сигареты, чупа-чупс (с какой балды?), и «Килька в томате». И Машкина фотка на десерт. Моя Король… Как не просила, я ее с собой не взял, зачем ей стирать ноги, голодать, мерзнуть, да не дай Бог, еще мразь какая-нибудь выползет, меня прибьют, ее покалечат. Я сказал свое твердое «нет», чтобы сейчас скучать, думая о ней, вспоминая шоколадно-зеленые глаза, взъерошенные волосы, грудь как раз мне под ладонь, удлиненные бедра, обтянутые рваными штанами «милитари», капельки портвейна на хмельных губах…Король, я долго не могу без тебя, но ты мне слишком дорога, чтобы взять с собой! Эх, когда б и ты меня так любила… Хоть в половину так!
Вы уж небось, догадались, что Король и Шут оттуда и взялись. Кто-то может, и скривился уже — фу-у, попса! Не спешите. Это сейчас в них плевать модно, не разбираясь. А я-то Шутом стал давным-давно, когда жалкая кучка поклонников КиШа считалась маньяками и пугалами какими-то, и слушать эту шнягу считалось чем-то для избранных. А мы еще маленькие были. Когда с Машкой познакомились, ну, два года где-то тому как, она звалась «Пони» — вы бы ее попу видели, поняли бы почему! Ну, до «Кобылы» она не дотягивает, росту не очень большого, а так… Когда мы с ней забарагозили, то все логично присвоили ей звание «Король». Во-о-от.
Я достал харчи, натянул старый свитер, сел на косуху, вытянул измученные ноги и, запивая хлеб водкой, смотрел в темнеющее небо. Зажглись первые звезды, дневной свет сменился лунным. Почти полная хозяйка ночи выплывала в антрацитовую гладь небесного океана… Машка, Машенька, мой Король Масяня… Как же мне хочется согреться сейчас, обняв тебя, как бывало, нежно и крепко, уткнуться в горячую ямку на шее, бормотать сладкую чушь, засыпая…засыпая…
— Холодно, Король, холодно…ноги замерзли. Почему так сыро? — проснулся я от собственного бормотания. Сел, моргая и ничего не понимая — темнота, звезды, ледяная роса… Сижу, как дурак, обнимая торбу. На спине зудит след от замочка — лежал на косухе неудачно. А, хрень такая, я же в степи! Ну вот! Теперь я вспомнил все. Эх, еще выпить! Убил еще с полстакана, встал, и пошел в конкретной темноте — небо заволокли невесть откуда налетевшие тучи. Не хватает только намокнуть, ведь скрыться негде — «степь да степь кругом»! От голода меня развезло, я как попало переставлял ноги, и от дури заорал песню:
«Моя бабка очень верит в Дьявола,При слове «Дьявол» вся трясется, как алкаш…»
…Деревня возникла так резко и неожиданно, что я застыл, как дурак, с открытым ртом, подавившись матерным словом. Не соображая зачем, я перекрестился. Противный холодок заполз за шиворот косухи — ведь я прямо здесь и сейчас отдам свою пропитую печень, что не было на горизонте никакой деревни, а вот те, пожалуйте — стоит, перемигивается полночными огоньками в окошках. Тут и там полаивают собаки, где-то на другом конце играет гармонь, даже слышно, как девки смеются. Значит, деревенька-то и не маленькая!? И откуда в такой дали от цивилизации такой большой населенный пункт? Тьфу ты, провалиться, значит, надо будет поутру влачиться дальше. Никакая это не глушь: видно, сильно сбился с дороги и пришел туда, откуда ушел — к людям, в какой-то район. Вступил в деревню, терзаясь: как же я ее не заметил, ну все-таки? Прошел несколько дворов, трогая заборы — точно настоящие?! Но собаки залились так, что сомнений никаких не осталось — точно!
— Ой, ерш твою медь! — заорал я и кинулся в первый дом, где горели окошки неверным керосиновым светом — туда меня погнал холодный сильный дождь. У меня не было времени думать, и я заколотил в дверь: больно хотелось мокнуть, простыть, и заболеть в чужом месте, сорвав все планы.
— Э, хтой-то тама ломица? — спросил хрипловатый тонкий старушечий голос.
— Бабушка, пустите бродягу дождик переждать, — жалобно проныл я.
— Ага, а я откудова знаю, може ты бандюган? — захихикала противно бабуся, однако прошуршал засов и дверь открылась.
— Ну, чево надать? — недоверчиво уставилась из дрожащей керосиновой тьмы на меня высокая, обширная бабка самого деревенского вида.
— Замерз я, бабуся, жрать хочу, простывать неохота! — честно признался нетрезвый я.
— А там у тебя че? — кинула жадный взгляд старуха на мою торбу.
— Хлеб, водка, портвешок, музыка, — охотно перечислил я.
— А-а, портвешок говоришь?! — заблестели ее глазки. Я все еще мок на улице. С карниза мне лилось прямо за шиворот.
— Твою мать, бабуля, или пусти, или пошли совсем!
— Вишь ты какой! — скривилась она: — Ну, заходи, раз такой ушлый!
— Благодарствуй, добрая женщина! — усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло… За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол — скатерть, кровать с шарами — подушки, окошки — шторки, печка — картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка — куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:
— Эй, ты не больно-то балуй! На-ка вот тебе! — и бросила в меня скомканный куль. Я развернул — ага, штаны и рубаха, что надо.
— А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?
— Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!
Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом… Тепло, темно, весело!
— Ты чьих будешь-то, откудова? — щурится баба Зина на меня через керосинку.
— Шут я, баушка! Из Уфы.
— А-а, Шут! Ну-ну, — многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной… Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.
— Хороша твоя выпивуха, а моя-то лучше! — подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из-под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.
— О-го! — качнулся я на стуле.
— Ага! — кивает старуха, и наливает мне «с горкой». Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.
— А ты, баушка, вампир! — хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.
— Не угадал! — серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: — Вампир в деревне не я!
Даже не тени улыбки — не шутит? Вот это да!
— А кто? В самом деле, есть?
— Есть — нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги-то есть, уехать? — я киваю.
— Ну вот и проваливай!
— Что, чужих не любят? — куражусь я.
— Да нет, наоборот, только и ждут, своих-то, кого могли, всех пожрали! — глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто-то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.
