Томас Гунциг - Смерть Билингвы
3
Судя по помятому виду парней, которые вылезли из красного в белую полоску автомобиля с распахнутыми настежь дверцами, машина не меньше часа простояла на самом солнцепеке у выхода из ресторана. Она нагрелась, как микроволновка, и все, что было внутри, попросту сварилось. Коротышка-японец из «Сони Мьюзик» с отвращением рассматривал останки предмета, который раньше, скорее всего, был CD-плеером, а теперь походил разве что на труп перелетной птицы. Рядом Хуан Рауль Химинес вытирал пот со лба огромной ручищей. Опираясь на капот, одноглазый Моиз Бен Аарон по прозвищу Бен Оплеуха, он же Нож в Затылок, он же Минута в Минуту, он же Мухоловка, задумчиво сбивал пыль с носков кроссовок. Первым меня заметил коротышка-японец. Он сделал знак Хуану Раулю Химинесу, и тот перегородил мне дорогу. Какое-то время он молча смотрел на меня, а потом приказал следовать за ним. Брови у него блестели от пота, слова давались ему не легче, чем морскому слону, которого только накануне вечером научили говорить. Речь Хуана Рауля всегда служила поводом для насмешек, и это его просто бесило. Конечно, у парня было серьезное оправдание. Насчет тяжелого детства он мог дать сто очков вперед заключенным камбоджийского концлагеря. Маленький Хуан рос в окружении сваленных в кучу автомобильных покрышек. Когда он не слушался, отец-автомеханик заставлял его пить отработанное масло, бил фольксвагеновскими подголовниками или запирал в багажнике какой-нибудь разбитой машины, что во множестве громоздились в саду. «Туда тебе и дорога, старый хрен», — таковы были первые слова Хуана Рауля Химинеса. Он произнес их в шестнадцать лет над распростертым на земле трупом отца, череп которого был размозжен невероятно мощным ударом домкрата. О силе и свирепости молодого человека стали ходить легенды, и судьба ему вроде бы улыбнулась: его взял на работу коротышка-японец из «Сони Мьюзик», который чувствовал себя гораздо спокойнее, когда рядом был кто-то, у кого каждая ладонь размером с хорошую энциклопедию.
Я знал, что пытаться бежать нет смысла. Рано или поздно они все равно нашли бы меня, и дело кончилось бы тем же. Стараясь сдержать дрожь в руках, я сел в раскаленную машину. Хуан Рауль Химинес бухнулся справа, коротышка-японец примостился слева, Моиз Бен Аарон сел за руль, и мы тронулись.
Ехали мы медленно. Моиз Бен Аарон зря не рисковал и вел машину с осторожностью человека, который видит только одним глазом. У сидевшего рядом со мной коротышки-японца был взволнованный вид. Он вертел в руках свой расплавленный CD-плеер и повторял, хмуря брови: «Суши кото танабе, суши кото танабе, суши кото танабе…» Потом он повернулся в мою сторону и окинул меня взглядом упавшего с лошади самурая.
«Что, скотина ты этакая, любишь подурить, да?»
Я не ответил. В зеркале было видно, как улыбается Моиз Бен Аарон. Зрячим глазом он следил за дорогой, а вторым смотрел куда-то в небеса. Дегенеративная рожа. Чужие неприятности он любил не меньше, чем жареные сосиски. В кармане куртки у меня лежало стенлиевское лезвие. В какой-то момент я подумал, не пустить ли его в ход, но, поймав на себе сумрачный, как угольная шахта, взгляд Хуана Рауля Химинеса, понял, что лучше пока не рыпаться.
— Ты правда выбил ей передние зубы? — спросил Моиз Бен Аарон, не переставая улыбаться.
— Это она сама тебе рассказала?
— Она всем об этом рассказывает. Говорит, в последний раз, когда вы виделись, ты совсем сошел с катушек, бросился на нее с кулаками и выбил зубы.
Что меня особенно раздражало в Моизе, так это то, что он всегда был в курсе всего на свете. Он накачивался амфетаминами, анаболиками, CFO, AST, DVH, регулярно проглатывал целый коктейль из стероидов и никогда не спал, потому что иначе ему снились кошмары. Моиз Бен Аарон сутки напролет таскался то туда, то сюда, водил машину коротышки-японца из «Сони Мьюзик» и пытался вылечить кожные болезни, из-за которых его лицо напоминало липкую бумагу для мух. За гнусную рожу и привычку повсюду таскаться вместо того, чтобы спать, его все терпеть не могли, Слухи о Моизе ходили самые отвратительные: Бен Аарон — копрофаг, Бен Аарон — сын собачьего дерьма и автобусной ржавчины, Бен Аарон кончает за две секунды и при этом еще сверяется по часам, Бен Аарон потерял глаз, когда давил прыщи… Всякий, кто его знал, поклялся бы, что по меньшей мере один из этих слухов — правда. Но ни коротышку-японца из «Сони Мьюзик», которому Бен Аарон служил неисчерпаемым источником разных сведений, ни Хуана Рауля Химинеса, привязавшегося к Моизу как к любимой собаке, все это, похоже, не смущало.
— А сейчас постарайся вести себя повежливее, — сказал японец.
— С кем? Коротышка-японец наклонился ко мне и прошипел: «Придурок, ты же трахал его женщину, женщину Джима-Джима Слейтера. Мало того, ты еще и изукрасил ее кукольную мордашку. Придется тебе уладить это дело. Он говорит, что хочет тебя видеть, вот мы тебя к нему и везем. Скажет, чтобы ты подал ему кофе — подашь. Скажет ползать — будешь ползать, скажет, чтобы ты отрезал себе мизинец — отрежешь. Будешь делать, что тебе говорят. Понял?»
Хуан Рауль Химинес ухмылялся, издавая странные звуки, похожие на скрип дворников о стекло машины. Моиз Бен Аарон научил его любить самые грязные передряги.
4
В элитном квартале и правда было очень красиво. Он располагался в верхней части города, прилепившись, словно моллюск, к склону лесистого холма, где пахло акациями, имбирем и латиноамериканским табаком. Это был юго-восточный склон, так что солнце мирно соседствовало здесь с приятным свежим ветерком, который явно предпочитал иметь дело с богатыми господами, а не с нищим сбродом из долины. Дома с чистенькими фасадами, сады, усеянные разноцветными пляжными зонтами, люди с новыми вставными зубами, длинные тротуары, по которым сновали миниатюрные собачки, стерильно чистые машины, вызывающе роскошные цветы, огромные гаражи, окна с витражами, бассейны и теннисные корты, порученные заботам услужливых азиатов с их маниакальной страстью к порядку. Всеобщее умиротворение нарушали только автоматические поливальные установки, орошавшие газоны, да патруль частной охраны, нанятой жителями квартала для собственного спокойствия. То тут, то там в однообразной череде газонов виднелись мрачные бетонные сооружения, обозначавшие вход в бомбоубежище. Большинство из них возникло в конце 1975 года, когда ведущие теленовостей, дрожа от возбуждения, принялись изо всех сил распускать слухи о химической угрозе, один тревожнее другого. Обитатели склона почувствовали, что ужас шевелится у них в кишках. Они живо представили себе, как их ухоженная кожа покрывается бактериями, волосы валяются под ногами, словно тысячи обесцвеченных трупиков, старые яйца пустеют, как пузыри из-под жавелевой воды, а верные яичники высыхают, как калифорнийские виноградники. В конце концов, обошлось без химических атак, не считая разве что знаменитой истории с пустой ракетой, которую на полпути сбил летчик-истребитель. Желая продлить краткий миг славы, он стал вести телеигру на местном канале и названивал зрителям домой, предлагая выиграть деньги и бытовую технику. Впрочем, и этого случая оказалось достаточно, чтобы массовое безумие по поводу психической угрозы продолжалось, так что бомбоубежища содержались в таком же образцовом порядке, как и теннисные корты.
5
Джим-Джим Слейтер жестом указал мне на стул и сунул в руку бокал. Не говоря ни слова, он принялся расхаживать туда-сюда по гостиной, обклеенной концертными афишами, а потом встал у большого окна, выходившего в сад очень приличных размеров. А я помалкивал себе в тряпочку, пытаясь понять, чего этому парню от меня надо и что ему мешало просто подослать ко мне шайку каких-нибудь отморозков, чтобы те переломали мне ребра. Тогда все было бы в сто раз яснее. Хуан Рауль Химинес, Моиз Бен Аарон и японец из «Сони Мьюзик» сидели в итальянских креслах напротив меня. Джим-Джим повернулся в мою сторону. Вид у него был совершенно несчастный, под покрасневшими глазами проступали темные круги. Он выглядел хуже, чем на обложках своих дисков, но зато не казался таким глянцевым.
— Так это с вами она встречалась, — сказал Джим-Джим. Говорить ему было трудно. Он сглотнул слюну, приложил к вискам указательные пальцы и продолжил.
— Я на вас зла не держу. Сначала, конечно, я был в бешенстве, хотел вас убить, был просто вне себя. К тому же когда я увидел ее в таком состоянии, зубы выбиты, из носа кровь… Я был потрясен. «Мерзавец, который это сделал, за все мне заплатит», — решил я и позвонил своему агенту, чтобы тот нашел вас и доставил сюда. Все это время я не спал, сидел безвылазно у себя в саду, горевал и размышлял. Минитрип звонила мне каждый час и вешала на вас всех собак. Говорила, что ей очень жаль, что она сама не понимает, как ввязалась в эту историю, что любит меня так же сильно, как и раньше, и хочет, чтобы мы поехали путешествовать вдвоем. Пришлось пообещать ей Венецию, Палаццо Гритти, прогулки в гондолах, в общем, всю эту муть. Время шло, и, пока я сидел у себя в шезлонге, мне стало ясно, что в этой истории не правы все. Я — потому что уделял мало времени Минитрип, она — потому что дала себя соблазнить, вы — потому что соблазнили ее. Вот что я понял. Нулевой счет, ничья. Я вздохнул поглубже и решил про себя, что надо все забыть. И все-таки мне не сиделось спокойно, я вертелся в своем шезлонге, чувствуя, что что-то меня смущает, и сначала никак не мог понять, что именно. А потом понял, что все дело в нулевом счете. Тогда я сказал себе: «Сколько ни старайся быть философом, всегда что-то внутри будет сопротивляться, потому что мудрость — вещь неестественная, мудрость — выдумка монахов». И еще я подумал: «Дерьмо вся эта философия, какой от нее прок, так и просидишь всю жизнь, не отрывая задницы от шезлонга, пока не сгниешь». Вот что я понял, сидя в саду. Пакостное чувство, которое не давало мне покоя, продолжало расти все утро и весь день напролет. Как подсолнух. Вот и вся история. А теперь оно окончательно выросло, и у меня больше нет ни малейшего желания вас прощать.
