Андрей Бычков - Нано и порно
Прижать его, сука, к ногтю, и заставить признаться, что ни хуя он, Осинин, не мужчина, а просто баба какая-то, ну просто полное говно! Тварь собачья!
И тогда, тогда Осинину, конечно же, станет гораздо легче, хотя одновременно и гораздо тяжелее, а легче не сразу, не сразу. Но зато потом, на пустом, раздолбанном из медицинского рыльца месте, будет уже расти новое, свежее, мужское, а не то, что в прежнем женском говне. И из обычного дилера, или там, скажем, хуилера, короче, заурядного, хоть и окончившего в свое время философский факультет, менеджера, каким мог бы стать Осинин, забросив свой никому не нужный метафизический труд, может вырасти и подняться наконец президент какого-нибудь там банка или фонда, солидный может выставиться такой мужчина, этакий Сам Самыч Осинин, который, может быть, даже рано или поздно возглавит какой-нибудь там, блядь на хуй, ДОСААФ! И будет там даже торговать мальчиками или девочками, спортсменами в смысле, продавать их для их же удовольствия и пользы в другие страны, в их, стран, национальные сборные, где из них сделают национальных олимпийских чемпионов, канадцев, там, блядь, финнов, китайцев, а если повезет, то даже и американцев, в смысле, разумеется, золотого олимпийского спорта. А его самого, Альберта Рафаиловича, – мудрого, хоть и не очень-то и мохнатого Навуходоносора, – тоже, глядишь, и не забудет внезапно взлетевший в лучах заходящего солнца российской страны бывший его пациент Алексей Петрович Осинин Сам Самыч, а когда-то всего-навсего скромный хуилер или там, как его, скажем так, дилер. Не забудет и, глядишь, подарит ему какую-нибудь, там, неврологическую клинику, где будет полным-полно раздрызганных и разучившихся радости жизни красавиц, которым можно будет засовывать (опять же, в чисто лечебных целях) свое, опять же, так сказать, медицинское рыльце по самые уши и шуровать там, шуровать…
– Кхе-кхе, – робко покашлял Осинин, прерывая поток своих же фантазмов и подавая покашливанием наконец себе самому знак своего же присутствия. Набравшись уверенности, он осторожно погладил двумя руками по партам:
– Так вот, сон мой был, извиняюсь, про шлюз.
– Про шлюз? О-оо, про шлю-ю-юз! – Альберт Рафаилович даже зачавкал от удовольствия и снова как-то странно поправил усы. – Шлюз это же когда спускают? Насосами такими огромными, а потом опять наполняют из тех же насосов. Я правильно понимаю?
– Д-да, – робко ответил Осинин.
Альберт Рафаилович замурлыкал, завернул корочки в бумажку и, откинув фалды своего психоаналитического пиджака, присел на краешек соседнего стула.
– Так вот, – начал Осинин, – я со своей женой приезжаю в гостиницу. И эта гостиница, представляете вы себе, стоит ни где-нибудь, а на дне шлюза. Вода в шлюзе пока еще, слава богу, не налита, и мы с женой моей, – тут он вздохнул, – выходим из нашего номера через окно и, представьте себе, собираем на дне этого шлюза между насосов и труб виноград. Но тут вдруг включаются другие огромные насосы, боковые, а за ними фонтанами выстреливают надонные помпы, и шлюз начинают неукротимо наполнять потоки воды. Жена моя успевает укрыться в гостинице и задраивает за собой иллюминатор окна. А я остаюсь один среди хлещущих со всех сторон потоков, потому как пытаюсь высвободить из камней какую-то важную для меня книгу, – он помедлил. – Как же она называлась-то? Не могу вспомнить, черт… Ну ладно. Так вот, а вода поднимается все выше и выше, и вот уже накрывает меня с головой, вода устремляется уже к самому верху шлюза, а я, что-то крича изо всех сил, так и остаюсь на глубине. Я отчаянно пытаюсь достать книгу и всплыть. Но, увы, мне это не удается. И вдруг я вижу дно вплывающего в этот шлюз огромного космического корабля. Сквозь толщу вод в лучах зеленоватого солнца наползает громадное замшелое, с какими-то ракушками дно. И из винта его идет дым. И… и я не сомневаюсь, что корабль этот пришел за мной! – радостно закончил Осинин.
Альберт Рафаилович долго молчал, продолжая попыхивать трубкой, а потом вдруг громко и отчетливо сказал:
– Дым из винта. Так-с!
– Что?
– Ну, корабль космический – это, разумеется, я.
Он вынул трубку изо рта и вдруг зашипел змеиным каким-то шепотом:
– А вот ты… Дурак ты и есть полный. Как был, так и остался. Месяцы работы собаке под хвост. Твой сон тебя выдает с головой. Жена твоя из сна – это, опять же, твоя мать. Понял? А шлюз – это живот ее, твоей мамаши, с родовыми водами, где ты до сих пор бултыхаешься. И все никак, все никак не можешь оторваться от пуповины ее и всплыть! А должен бы, зубами вцепиться в оную пуповину, в лозу эту, и грызть ее, грызть, пока не перегрызешь ее! Понял? И тогда, как пробка, слышишь ты меня, как пробка вылетишь наконец и выскочишь из мамкиного, так сказать, извиняюсь за выражение, лона. Закричишь – уа-уа! – или как там еще младенцы кричат, не знаю, задрыгаешь ножками, засучишь ручками, чтобы заметили тебя там, на корабле на этом, и бросили бы тебе канат там, или шланг, или цепь, чтобы ты мог вцепиться в нее, что есть мочи. И тогда-то и потянут, потянут! А ты, держись, чтобы мы смогли бы вытянуть тебя оттудова, из твоего любимого места. И тогда-то и возьмем, ужо, на пароход! И – вверх, вверх, по шлюзам, по великой реке жизни, все наверх-с, да наверх-с!
– А как же книга?
– Книга?
– Ну, та, что на дне.
– Да при чем здесь книга!
Альберт Рафаилович громко и шумно вздохнул и, по-йоговски задержав дыхание, довольно долго, сука, не дышал. Но потом все же выдохнул, да, сука, выдохнул. И снова пошел хуячить Осинина:
– А то ты, как баба, как, извиняюсь, козел какой, сидишь там все на дне на своем и держишься за книжки. Да не держись ты за книжки! Руками, ногами, зубами, и – вверх! Ты же Бог! Ты, что, не понял? Ты же мужской Бог!
Тут Альберт Рафаилович вдруг грузно навалился на Осинина и стал крупно его массировать своими мясистыми пальцами, как будто он был Гайдн, там, какой-нибудь, или Бах, и исполнял сейчас какую-то грандиозную фугу. Фугачил и зафугачивал Осинину такую фугу жизни и смерти, что никому из нынешних композиторов даже и не снилось. Что даже у них у всех, у композиторов этих нынешних, уши бы затряслись, если бы услышали они. Затряслись бы, как у слона, в смысле слонов, которым эти слоны наступили на ухо, что они не слышат ни хуя, не понимают, о чем речь идет, а речь-то как раз и идет о том, что они ни хуя не понимают, и все цепляются, блядь, цепляются за свои моральные пережитки, за музыку за свою блядскую про добро, про душу, про совесть, а нет уже ни хуя, ни добра, ни души, ни совести, и надо хапать, пока не поздно, тырить, бля, надо, ребята, все подряд, и лучше всего нефть, качать ее из трубы, присосаться к ней и сосать, сосать ее насосами и помпами, а конкурентов хуячить, да, давить их, сука, чтобы не сосали, отрывать и отбрасывать их от трубы. Да потому что новые, блядь, времена!
Аналитик уже не просто массировал Осинина пальцами, а хуячил его кулаками. Сначала по плечам, потом по спине, а потом, как по груше, по ягодицам.
– Ну, давай же, милок, рождайся! Рождайся, дорогой, хороший мой, славный! Хватит спать-то, давай раздвигай матку. Темечком, да, темечком! И давай, давай просовывайся! Ну, напряги головку, подопри там ее, всем, чем есть изнутри, и давай, давай вперед!
Альберт Рафаилович вдруг отпрыгнул от Осинина и забежал с другой стороны:
– О-оо! – закричал он. – Вижу! Вижу я ужо лицо твое, хоть и сморщенное, хоть и сжатое нижними мамкиными губами. Торчит, как абрикос, но ведь показалось уже, показалось! Ей Богу, показалось! Ну же, давай просовывай свой нос дальше, брови там, хотя, пардон, нет пока еще, никаких бровей, ну да ничаво, как, бывало, говаривал Розанов Бисмарку, будут и брови! Вырастут еще и брови у нашего русского бродяжки! Ну давай, малыш, ну веселее же, работай, работай локотками. Во-во, так, так, – Альберт Рафаилович присел и прищурился, – вижу, вижу, что уже вылез по пояс. Давай, теперь опирайся ручонками, ну как из люка. Ногами-то, ногами там в последний разок долбани ей и подтягивайся, подтягивайся! Сичас я тебя щипцами, щипцами!
Он вдруг прыгнул и вцепился своими пальцами Осинину в волоса и стал его тянуть. Голову, в смысле, тянуть за волосы, что есть силы.
– Не на-а-до! – закричал Осинин. – Я сам!
– Сам, так сам, давай Сам Самыч, молодец!
Альберт Рафаилович наконец отпустил.
Осинин, бордовый весь, трясущийся от пота напряженной психоаналитической, с элементами телесности работы, с крупными каплями, капающими с носа, вдруг подпрыгнул, дернулся и закричал:
– Блядь, ёбаный в рот, охуеть!
Вот как закричал Алексей Петрович Осинин.
И тогда уже аналитик откинулся на стул и удовлетворенно вздохнул:
– Наконец-то.
И уже спокойно и как ни в чем не бывало, затянулся из своей трубки:
– Теперь я уверен, милок, что они все же возьмут тебя. Возьмут на свой пароход.
Он выпустил дым, блаженно почмокал и дал понять стуком трубки о парту, что сеанс подошел к концу.
Осинин, разрумянившийся, разордевшийся от оного психологического действа, отсчитал своему доктору сорок баксов и, крякнув, даже набросил сверху еще одну десятибаксовую купюру.
