Сирил Коллар - Дикие ночи
Смерть была со мной с тех пор, как я впервые прочел о СПИДе. Я мгновенно понял, что эта болезнь станет общепланетарной катастрофой, унесет и мою жизнь вместе с жизнями миллионов проклятых. Я сразу же переменил свои привычки. До этого момента я каждый вечер искал мальчиков, которые могли бы мне понравиться, я был требователен. Я отдавался со страстью. Теперь я решил отказаться от ночей любви, объятий, соитий… Я ходил по городу в поисках себе подобных, тех, кто не жаждал войти в чужое тело, позволяя сперме проливаться на пыльные полы подвалов.
Мне уже было мало судорожных поспешных мастурбаций. Ко мне вернулись наваждения юности: ширинки узких брюк, позволяющие угадать под ними форму члена, влажные трусы… В коллеже, когда мне было тринадцать лет, я часто приходил в пустую спортивную раздевалку и жадно трогал забытые, небрежно брошенные шорты младших мальчиков. Я брал их и уносил домой. Я надевал их перед зеркалом в ванной. Мне кажется, что тогда я еще ничего не мог, но испытывал почти оргазм, видя, как тонкая ткань тесно облегает мой член. Когда мне удавалось превозмочь свой страх, я сам надевал шорты на уроки гимнастики и тревожно ждал, когда чей-нибудь взгляд упадет на мои ноги…
К наваждениям детства я добавил кожу, цепи и боль. Страдания стократно увеличивали наслаждение, и ужас перед болезнью отступал.
Для меня стало привычным отправляться среди ночи в капище, полное страждущих мучеников. Это была огромная галерея, поддерживаемая квадратными бетонными колоннами, у самой Сены, на левом берегу, между мостом Берси и Аустерлицким мостом. Как в пещере[1] Платона, там были только отблески света, но не сам свет, а люди были подобны теням. Я искал среди них порочных, с твердыми членами, неприличными жестами и сильными запахами. Некоторые колебались, ходили вокруг да около, переговаривались; я же хотел всего и немедленно. Я не скрывал своих вкусов: если мне отказывали, я отталкивал собеседника грубым движением; если мы договаривались, я шел за случайным партнером и вкушал наслаждение на ступеньках железной лестницы.
Оскверненный, измученный, испытавший оргазм на берегу реки, я чувствовал себя прекрасно, был светел и расслаблен. Я был прозрачен.
Лору не взяли на роль Марии Терезы, женщины-ребенка, проститутки из Барселоны. Марк и Омар колебались, но все-таки предпочли ей актрису с именем, ее спонсоры обещали принять участие в финансировании клипа.
Я почувствовал даже облегчение, узнав, что мне не придется снимать ее лицо. Мне казалось, что это лицо поглотило бы весь свет без остатка, остались лишь черная фигура и блестящие светлые глаза.
Съемки оказались сложными. Продюсер поссорился с Омаром и не приехал в Барселону, прислав вместо себя молоденькую директрису, совершенно неопытную и неумелую. Как только возникала малейшая трудность, она тут же начинала рыдать: невозможно передать, сколько слез она пролила на портовых причалах, узких улочках Барселоны и в цыганских кабачках.
Я любил работать с Омаром. Я встретил его в маленьком кафе, в руке у него был старый блокнот в коричневой кожаной обложке. С той самой первой встречи я не сомневался в его таланте. Для него, да, пожалуй, еще лишь для нескольких друзей, я мог бы сделать многое, не задумываясь, и меня не остановило бы чужое несовершенство, будь то несовершенство тела, лица или ума.
Я отдавал себе отчет в том, что каждый день погружаюсь все глубже в могилу, которую сам для себя вырыл и которая отделяла меня от окружающего мира. Мне становилось все труднее общаться с людьми, если это не касалось работы и секса. Только талант по-прежнему вызывал мое восхищение.
То немногое, что я знал о прошлом Омара, еще больше сближало меня с ним. Одиннадцать детей в семье, неизбежные отклонения от нормы, братья-преступники, один из них эпилептик. Он бежал от пятнадцати лет жизни в бидонвиле[2] Нантера, от алкоголя и драк в барах по субботам. Прекрасный и жестокий цветок, выросший на городской свалке.
Я знал, что никогда не захочу прикоснуться к его телу. Но если бы я встретил кого-нибудь из его братьев-воришек, то сделал бы невозможное, чтобы угадать очертания члена под джинсами, увидеть его раскинувшимся на простынях на своей постели, чтобы он нежно, как играющий хищник, склонился надо мной.
Омар кончил монтировать «Марию Терезу». Он позвонил мне. Я нашел его в «Зеленой звезде». Он рассказал о сюжете, который давно задумал, и предложил вместе написать сценарий.
Эта история происходит в семидесятые в бидонвиле Нантера, в семье Фарида. Алжирская война кончилась восемь лет назад, но полицейские регулярно устраивают облавы. Они врываются в дома, крушат, ломают. Здесь все может случиться, напряжение очень редко разряжается. Конечно, жизнь тут не только череда несчастий и безысходности, как думают окружающие. Есть здесь и радость, и юмор, и праздники. Но когда начинаются дожди и вода просачивается сквозь ржавую крышу, а потоки грязи текут между хижинами, начинаешь спрашивать себя, в какой глубине хромосом прячется память о солнце, помогающая, наперекор всему, местным ребятишкам расцвести невероятным образом.
На границе бидонвиля их подкарауливают дерзкие гомосексуалисты. Для молодых алжирцев это что-то вроде игры; для мужчин, тоскующих по их мускулистым телам и темным глазам, — нескончаемая трагедия.
Фариду и его приятелю Хасану всего четырнадцать. У них завязывается тайная дружба с Жаном, тому двадцать пять. Жан однажды вечером познакомился с Фаридом, бродившим без дела возле своего поселка; он подошел к нему, потискал немного. Фарид очень быстро кончил, и Жан заплатил ему. Фариду было очень стыдно, и он сбежал. Но Жан вернулся. На этот раз с Фаридом был Хасан, Жан не пытался приставать к мальчикам, они просто разговаривали. Жан рассказывал им, где работает, и они попросили у него бесплатные проездные.
Однажды, идя на свидание с Жаном, они издалека видят его в окружении банды «взрослых» — двадцатилетних. С ними Халид, один из братьев Фарида. Они осыпают Жана градом ударов, он падает на землю, они вытаскивают у него все из карманов и оставляют валяться без сознания в луже крови, в разорванной одежде. Фарид и Хасан осторожно подходят, робко прикасаются к нему пальцами. Жан приходит в себя: его лицо залито кровью, он не может подняться — правая лодыжка вывихнута, нога беспомощно подогнута. Мальчикам страшно. Жан успокаивает их, говорит, что все скоро заживет, он знает, ведь он сам врач. Он лгал им, когда говорил, что работает в социальном страховании. Жан смеется: вот почему они до сих пор не получили от него проездные.
Жан хочет, чтобы Фарид отвел его в дом своих родителей умыться. Подростки переглядываются. Педик у них дома! Да их попросту убьют за это! Они тащат Жана вдоль дороги, кладут его возле перехода, вызывают полицию и прячутся. Из своего укрытия они видят, как останавливается машина, водитель приподнимает Жана и укладывает его на заднее сиденье. Позже Фарид пытается объясниться со своим братом Халидом, он говорит, что видел, как они били того человека. Халид начинает смеяться: «Да ты что, педиков защищаешь?!»
Фарид возражает, что украсть — это одно, но зачем же было его калечить. Халид начинает нервничать: «Ты что, его знаешь, этого подонка?.. Чем ты с ним занимался?»
Фарид все отрицает, говорит, что не знает Жана. Халид верит ему, но, прежде чем уйти к своей подружке Марли, бросает ему: «Французы способны на самое худшее».
Несколько дней спустя, когда семья Фарида садится за стол, дверь распахивается, и на пороге появляется Жан. Он здоровается и ставит на стол коробку с лекарствами, говоря, что это для них. Потом подходит к Фариду, целует его в лоб, сообщает, что больше не вернется: завтра он улетает в Дамаск. Он будет служить делу палестинской революции — лечить раненых федаинов.[3] Он просит семью не наказывать Фарида — между ними ничего не было.
В конце фильма черными буквами на белом фоне перед заключительными титрами должен идти текст: «Доктор Жан Валлад был взят в плен черкесами и по приказу короля Хусейна замучен до смерти в тюрьме королевства».
Я никогда раньше не писал сценариев. Но Омар знал о моей жизни, моей любви и дружбе. Он сам жил в бидонвиле и был Фаридом. Он считал, что я понимаю, о чем и как думает Жан, — его терзает вожделение, он может все простить арабам ради их прекрасных тел и даже пойти на службу их революции; но каждое движение Жана отдает иудо-христианством,[4] и погибнет он от рук арабов, убивающих своих собратьев по вере. У меня самого никогда не хватило бы храбрости участвовать в революции.
Кароль и Кадыр были последними свидетелями моей прошлой жизни. Я знаком с Кароль уже восемь лет, мы встретились на базе зимнего спорта; она на все соглашалась, думая, что удержит меня таким образом, она знала о мальчиках, о моих первых любовниках, тонких юношах; я думал, что она понимает мои сексуальные фантазии, а на самом деле они были для нее невыносимы. Игра ее была рискованной, и она проиграла: мы перестали видеться, для меня была невозможна сама мысль о том, чтобы лечь с ней в постель и заняться любовью.
