Чак Паланик - Дневник
Это было то время – кромешная ночь, – когда уши слышат малейший шорох. Когда можно больше увидеть закрытыми, а не распахнутыми глазами.
Рыбий скелет. С того первого раза, как ей попал в руки мелок, она рисует именно его.
Все то время, пока девочка росла, ее мамы, возможно, ни разу не было дома. Она никогда не знала своего папу, и, может, мама работала сразу на двух работах. Одна работа – на дерьмовом заводе по производству изоляционных стеклопластиков, другая – шлепать в плошки жратву в больничной кафешке. Конечно, ребенок грезил о месте, похожем на сказочный остров, где люди совсем не работают, разве только ведут хозяйство да собирают дикую голубику и всякую всячину, прибитую к берегу. Вышивают носовые платки. Занимаются икебаной. Где каждый день не начинается будильником и не кончается телевизором. Она воображала эти дома, каждый дом, каждую комнату, изукрашенные резьбой края каждой каминной полки. Узор, образуемый паркетинами на полу. Творила все это из пустого воздуха. Изгиб каждой настольной лампы или водопроводного крана. Каждая плитка кафеля, она могла представить ее. Вообразить ее, поздно ночью. Каждый узор на обоях. Каждую кровлю, лестницу и водосточный желоб – она рисовала их пастелью. Раскрашивала цветными мелками. С каждого кирпичного тротуара самшитовой изгороди она делала набросок. Заливала его акварелью зеленой и красной. Она видела все это, воображала в мечтах. Она безумно желала этого.
С тех самых пор, как она впервые смогла держать в руках карандаш, она всегда только это и рисовала.
Вообразите себе эту рыбу лежащей черепом на север, хвостом на юг. Хребет перекрещен шестнадцатью ребрами, торчащими на восток и на запад. Череп – деревенская площадь, паром выходит и входит в гавань, которая – рыбья пасть. Рыбий глаз пусть будет гостиницей, а вокруг него – бакалейная лавка, скобяная лавка, библиотека и церковь.
Она писала маслом улицы с обледеневшими деревьями. Она писала их с птицами, летящими с зимовья, у каждой в клюве – песколюб или сосновые хвоинки, чтобы свить гнездо. Потом с цветущими наперстянками, что выше людей. Потом с подсолнухами, еще высоченнее. Потом с листвой, по спирали летящей вниз, и с землею под ней, бугорчатой от каштанов и грецких орехов.
Она видела это так ясно. Она могла нарисовать каждую комнату внутри любого дома.
И чем ярче она представляла этот остров, тем меньше ей нравился реальный мир. Чем ярче она представляла тамошний народ, тем меньше ей нравились реальные люди. Особенно ее собственная хипповая мамаша, постоянно усталая и пахнущая картошкой фри и табачным дымом.
Так продолжалось до тех пор, пока Мисти Кляйнман не оставила надежду хоть когда-нибудь стать счастливой. Все было уродливо. Все были непроходимо тупы, да и просто… неправильные.
Да, кстати, девочку звали Мисти Кляйнман.
В случае, если ее нет поблизости, когда ты читаешь это, напоминало, она была твоей женой. В случае, если ты не просто валяешь ваньку – твоя бедная жена родилась под именем Мисти Мэри Кляйнман.
Бедная маленькая идиотка! Когда она рисовала костер на пляже, она чувствовала вкус кукурузных початков и вареных крабов. Рисуя чей-то приусадебный участок, чувствовала запах тимьяна и розмарина.
И все же чем лучше она рисовала, тем хуже становилась ее жизнь – пока реальный мир не стал совсем нехорош для нее. Дошло до того, что все стало ей как чужое. Дошло до того, что никто больше не был достаточно для нее добрым, достаточно утонченным, достаточно реальным. Ни мальчишки из средней школы. Ни другие девчонки. Ничто не было столь же реальным, как ее вымышленный мир. Так продолжалось до тех пор, пока ее не начали вызывать на педсовет и она не начала красть деньги из мамашиного кошелька, чтоб купить наркоту.
Чтобы люди не решили, что она сумасшедшая, она занялась искусством. Но на самом деле она просто хотела научиться ремеслу, чтобы фиксировать свои галлюцинации. Чтобы сделать свой воображаемый мир более четким. Более реальным.
И в художественном колледже она встретила парня по имени Питер Уилмот. Она встретила тебя, парня из места под названием остров Уэйтенси.
А впервые увидев этот остров, откуда бы в целом мире ты не приехал, ты думаешь, что ты умер. Ты умер и вознесся на небеса, благополучно, навеки.
Рыбий хребет – Разделительная авеню. Рыбьи ребра – улицы, начиная с Акациевой, в одном квартале к югу от деревенской площади. Следом идут Березовая улица, Вязовая улица, Грабовая улица, Дубовая, Еловая, Жимолостная, Заболонная и так далее по алфавиту вплоть до Эвкалиптовой и Юкковой улиц, перед самым рыбьим хвостом. Там южный конец Разделительной авеню превращается в гравий, а потом в грязь, затем исчезает среди деревьев Уэйтенси-Пойнт.
Это неплохое описание. Именно так выглядит гавань, когда вы впервые прибываете с материка на пароме. Узкая и длинная, гавань выглядит словно пасть рыбины, ждущей, чтоб поглотить вас, как Иону.
Вы можете пройти Разделительной авеню от начала до конца, если у вас целый день в запасе. Позавтракайте в гостинице «Уэйтенси», а потом спуститесь кварталом южней, мимо церкви на Акациевой улице. Мимо Уилмот-хауса, единственного дома на Восточной Березовой, с шестнадцатью акрами лужайки, спускающейся вниз, прямо к самой воде. Мимо Бёртон-хауса на Восточной Можжевеловой улице. Лесные участки, густо заросшие дубами, каждое дерево кривое и высоченное, будто молния, облепленная мхом. Небо над Разделительной авеню, летом оно зеленое, с плотными, шевелящимися слоями кленовых, дубовых и вязовых листьев.
Ты оказываешься здесь впервые и думаешь, что все твои надежды и мечты наконец сбылись. Твоя жизнь закончится счастливо и очень не скоро.
Соль в том, что девочке, которая знала только дом на колесах, остров кажется особым безопасным местом, где она будет жить, холимая и лелеемая – вечно.
Для ребенка, который проводил часы сидя на ковре со свалявшимся ворсом и рисуя цветными карандашами и мелкам эти дома, дома, которые она никогда не видела. Просто дома – какими она представляла их, с террасами и витражными окнами. Для этой маленькой девочки – однажды увидеть эти дома взаправду. Те самые дома. Дома, которые, как ей всегда казалось, она всего лишь воображала…
Едва научившись рисовать, малышка Мисти Мэри уже знала влажные тайны канализационных отстойников позади каждого дома. Она знала, что проводка внутри их стен была старой, обмотанной ветошью для изоляции и протянутой сквозь фарфоровые трубки и вокруг фарфоровых патронов. Она могла нарисовать внутреннюю сторону каждой парадной двери, где каждая островная семья отмечала имя и рост всех своих детей.
Даже с материка, с паромного дока в Лонг-Бич, через три мили соленой воды остров кажется раем. Сосны, темно-зеленые настолько, что кажутся черными, волны, что бьются о бурые скалы – это буквально все, чего она когда-либо желала. Защищенность. Спокойствие и безлюдье.
Нынче остров кажется таким местом толпе народа. Толпе богатеньких пришельцев.
Для девчонки, никогда не плававшей ни в одном водоеме шире бассейна в трейлерном парке, где хлор выедал глаза, для нее – вплыть на пароме в Уэйтенси-Харбор с поющими птицами и солнцем, отскакивающим как яркий мячик от бесконечных рядов гостиничных окон. Для нее – услышать, как океан накатывает на волнолом, и почувствовать солнце, такое теплое, и чистый ветер в своих волосах, ощущая запах распустившихся роз… розмарина и тимьяна…
Жалкий подросток, никогда не видевший океана, она уже однажды нарисовала все эти мысы и утесы, нависающие над прибрежными валунами. Именно такими они и оказались.
Бедная малышка Мисти Мэри Кляйнман.
Эта девушка появилась здесь в фате невесты, и весь остров вышел поприветствовать ее. Сорок, пятьдесят семей. Люди улыбались и стояли в очереди, чтобы пожать ей руку. Пел хор начальной школы. Разбрасывали рис. В ее честь в гостинице устроили роскошный обед, и все пили шампанское за ее здоровье.
Со склона холма над Торговой улицей окна гостиницы «Уэйтенси» – все шесть этажей этих окон, ряды этих окон и застекленных террас, зигзаговидные щели в слуховых окнах на крутой крыше – все они видели ее прибытие. Видели, как она приехала, чтобы поселиться в одном из больших домов тенистого, окаймленного деревьями рыбьем брюхе.
Один взгляд на остров Уэйтенси – и Мисти Кляйнман решила, что он стоит того, чтобы послать прощальный поцелуй своей пролетарской мамаше. Кучкам собачьего дерьма и ковру со свалявшимся ворсом. Она поклялась, что ноги ее больше не будет в старом трейлерном парке. Она отложила на время свои планы стать художницей.
Соль в том, что когда ты ребенок и даже когда ты чуть старше, двадцати лет от роду, скажем, и зачислена в художественный колледж, ты ничего не знаешь о реальном мире. Тебе хочется верить парню, когда он говорит, что любит тебя. Как только он женится на тебе, он отвезет тебя к себе домой, на какой-то райский остров. В большой дом из камня на Восточной Березовой улице. Он говорит, что хочет лишь сделать тебя счастливой.
