Андрей Темников - Зверинец верхнего мира
Конечно, один я не смогу придвинуть большой шкаф к стене или отнести диван обратно в комнату Парашютиста, но зато я мог бы катать с места на место самую большую бочку из погребов моего замка, как будто она совсем пустая и лучшее вино не в ней. Этого еще никто не пробовал. Разве что дворецкий может тайком от меня пробираться в винный погреб, и нет-нет, да и нацедит себе кружечку. Ну да это ему на пользу, а то он все время жалуется на холод и сырость в покоях первого этажа. Не иначе как ищет себе оправдания. И Петр Сергеевич там тоже прозяб и запросился наружу. Изнеженный, он привык отдыхать в Ставрополе и с удовольствием туда уедет. С моими отчетами он сидит так, как будто сам их написал. Рука то и дело тянется к красному карандашу, но он вспоминает, что не в редакции и что документы править нельзя. В его представлении не может быть, не должно быть, сложных текстов, мерцающих смыслами, излучающих энергию, но главное – собеседующих с другими текстами через пространство, время, преграды языков. А уж если текст предается воспоминаниям, то этого он и вовсе не замечает.
«Что ты там наговорил Царь-Жопе про воспоминания? Она теперь меня измучила, ведь мы же однокурсники, то и дело звонит: Петя, ну расскажи… А что я могу рассказать? Я не знал ее в детстве». – «Петр Сергеевич, я могу». – «Что ты можешь? Эта дура на двадцать лет тебя старше». То-то и оно. Лечение Царь-Жопы уже началось.
XIV
Труднее всего мне давалась реконструкция почерка мужчины, который обучался письму стальным пером и до сих пор неловок с шариковой ручкой. Конечно, в случае с Царь-Жопой не стоило так стараться, но тут у меня был чисто спортивный интерес. Имя его я взял наугад из телефонной книги, а легенду подбирал, прибегая к помощи записной книжечки нашей мамы. История этой книжечки такова. Двадцать лет назад Сашка рассадила на полу кукол и принялась играть в школу, раздав им всем свои блокнотики. Одного не хватило. Мама направилась к серванту и развязала папочку с документами (паспорт, брачное свидетельство, ордер на квартиру, план квартиры, паспорт на холодильник «Полюс-3») и достала оттуда черную книжечку, старенькую, обтянутую настоящей кожей. Сашка так ни разу туда и не заглянула. Книжечка просуществовала какое-то время среди ее кукол, а потом невесть как попала в папочку Сашкиных документов (паспорт, брачное свидетельство, старинный учебник Закона Божьего, без обложки, в пакетике от новогоднего подарка, 1979).
Интересная, между прочим, книжечка. Мамин школьный дневничок, иногда передаваемый подругам (Берта, Женя, Шура) для замечаний, пожеланий, стихотворений. Все то, чего лишила себя Царь-Жопа. Я подключил фантазию, и вчера она получила первое письмо из Петербурга… У нас на работе можно изготовить какой угодно штемпель.
XV
– Кто там? – спросил я, вспоминая, что не велел своим возвращаться раньше, чем через два часа.
– Это я, тетя Паша, откройте. Тетя Паша. За Костиком. Кто такой Костик? Ах, да, за Костиком…
– Проходите. Я немедленно его… Постойте, тетя Паша, никакого Костика у меня нет. Его, наверное, взяли на прогулку.
– Как нет? Не может быть, он же в Оксаночкиной комнате.
– Тетя Паша, в Оксаночкиной комнате никого нет. Я был там недавно, там пусто. Только на столике блюдечко, а на блюдечке сосиска с горчицей.
– Сосиска с горчицей! Так это для Костика. Что же он не поел? Он там, он там, Костик. Дайте, я сама посмотрю.
– Не разувайтесь, тетя Паша, у нас еще не мыто. Месть Парашютисту. Тетя Паша оставит на полу песочные отпечатки сапог, ведущие в Оксаночкину комнату.
– Да вот же он, здесь он, Костик. Что же вы сказали, что его нет? А на столе?
Так как ее поднесли к самому моему лицу, то я не сразу рассмотрел, что на ней. Фотокарточка величиной с ладонь и с зубчатым обрезом. Ну, Оксаночка, я тебе покажу!
XVI
– Написал отчет?
– Уже глубокая ночь. Где вы мотались?
– Навестили маму. Она все интересуется, когда.
– И что ты ей сказала?
– Сказала, скоро. Сказала, гроб обтянули, как она того хотела. Сказала, на седьмом еще не так заметно шевелится. А мама сказала, черепаха куда-то заползла.
– Здесь, Оксаночка, все всех обманывают. И привыкли. Но скажи ты мне, пожалуйста, зачем было давать сумасшедшей старухе мою детскую фотографию? Ведь это ты сделала?
– Нет – Сашка. Я бы ни за что не отдала эту, где ты так котятно куксишься. Тетя Паша просила какую-нибудь, Сашка и дала. А вот Костика я придумала. Сашка спрашивает, как мы его назовем? Я сказала: Костик. Тетя Паша, ты ее не бойся, ей так одиноко.
Оксаночка раздевается. Мама шьет ей широкие платья. Специально для беременных. А Парашютист изобретает все новые и новые конструкции. Сашка говорит, у него золотые руки, и голова у него тоже золотая. Ведь с чего начинал? С обычного пластизоля, который добывал на фабрике игрушек. А когда Оксаночка пожаловалась на опрелость, кожа ведь совсем не дышит под синтетическим материалом, он приступил к своим открытиям. И преуспел. «Хочешь, Оксаночка, я сделаю тебе такое, чтобы и шевеления прощупывались, и сердцебиения прослушивались?» – говорил он, разворачивая перед нами чертеж. Ах, если бы он мог продать свое изобретение, мы жили бы, не нуждаясь, мы освободили бы себя от повседневной работы. Целиком предались бы творчеству. Сашка стала бы находить черепаху в самых неожиданных местах, а Оксаночка развела бы целый детский сад, у нас четыре памятных фотоальбома. А я стану писать настоящие романы, вместо этого эпистолярного, страшной реконструкции детства старой Царь-Жопы, которой я занимаюсь уже несколько недель, входя в образ военного моряка, капитана второго ранга на пенсии. Этот капитан проездом посетил массажный салон Царь-Жопы и узнал в ней подружку раннего детства. Склеротические изменения, вызванные ранними лишениями и поздними излишествами, перестроили его память и заставили ее дать задний ход, в рай чистых отношений пухлого мальчика и бледной девочки, близорукой, в сползающих чулках.
История их начинается с ненависти. В припадке буйного разрушения, которых так боялись его родители, ибо он проявлял решительную нетерпимость ко всему сложно устроенному, фарфоровым статуэткам, часам с маятником и капризными фигурками, вееру, вазочке, костяному олененку на тонких ножках, украшавшему мамин туалетный столик, – однажды утром он разорвал ей на плече ветхое, ношеное-переношеное платье. Обоих выставили перед строем. Его обзывали «чертовой интеллигенцией», о ней говорили: девочка из бараков, родители у которой такие бедные. Мариночка Филимонова младшая в семье, и ей донашивать лифчики братьев и платьица сестер. Вот пусть его интеллигентная мама теперь потычет иголкой пальчики. Пусть они зашьют Мариночкино платьице. Происходящее глубоко оскорбляло обоих. С девочки, поставленной перед строем, сорвали одежду, которая, совсем бесшумно, еще больше разорвалась. Нагло ухмылялись дети, глядя на ее полосатый лифчик, желтые рейтузы и толстые, собравшиеся в гармошку чулки. Он простоял в углу до вечера и должен был держать в руках эту ветошь. Мама сразу выбросила ее, назначила в тряпки, и купила для Мариночки новое платье. (Помнишь, красное?) И они стали дружить семьями.
XVII
– Чью историю ты рассказал? – Сашка заглянула через плечо и сразу поняла, что некоторых вещей нельзя выдумать.
– Ну уж и нельзя! Это история одного капитана, Сашка, и ее придумал Томас Харди.
– А Мариночка Филимонова?
– Моя одноклассница. Я ее терпеть не мог.
– Постой. Я думала, что так зовут Царь-Жопу.
– Вовсе нет. Царь-Жопа и Царь-Жопа. Видишь ли, Сашка, своего имени она не помнит, потому что и в управлении культуры ее уже называли Царь-Жопой.
– Что, прямо в глаза?
– Да нет, Сашенька, за глаза. Но разве это укроешь? Лизни вот тут.
Мы запечатали второе письмо.
– Я сама его отнесу, я сама… – просилась Оксаночка. – Вот выйду и отнесу.
– Это потерпит и до утра, – сказал Парашютист.
– А мне хочется, чтобы уже утром оно лежало в почтовом ящике, ведь почта через дорогу. Кто-нибудь поможет мне одеться?
– Одиннадцатый час, – простонал Парашютист. – Ну куда ты, Оксаночка, знала бы, как не хочется тебя провожать.
– Ты мне только сапоги застегни, я мигом. Почта ведь близко, она тут рядом.
– Да не кипи ты. Завтра пошлю курьера, и он сам опустит его в почтовый ящик Царь-Жопе.
– А я хочу сейчас, – сказала упрямая Оксаночка.
И Парашютист застегнул ей второй сапог. Сашка отправилась чистить зубы. Через пять минут ей понадобился я. Потом и Парашютист. И мы еще шарили руками под ванной, надеясь найти там тюбик специальной Сашкиной земляничной пасты, когда Сашка вдруг как вскрикнет:
– Ой, Оксаночка, что это? На тебе лица нет!..
– Он меня ударил. В живот… Ах, если бы я проявил решимость и не отпустил нашу маленькую хрупкую девочку одну на ночную улицу. Ах, если бы Парашютист поленился застегивать ей сапоги. Руки у нее дрожали. Она еле выговорила:
