Елена Георгиевская - Инстербург, до востребования
— Вы что мою собаку бьёте? — крикнула тётка из окна ближайшего дома.
— Чтобы вызвать болевой шок, — злобно сказала Ася. — Чтобы ваша тварь не вцепилась мне ещё и в глотку. Какого чёрта распускаете собак? Куда милиция смотрит?
— Так ведь он, — пошла на попятную тётка, — он ведь на цепи-то выжраться не может!
Ася проводила убегающую собаку мрачным взглядом и только через несколько секунд поняла, что баба имеет в виду. Она специально отпускает собаку, чтобы та искала себе жратву на помойке, дома-то нечего жрать. Асе захотелось довершить начатое коммунистами — взорвать этот город, всё равно всё лучшее здесь уже угробили, никогда больше не будет ни протестантских церквей, ни аллеи вдоль Гинденбургштрассе, ни строгой немецкой речи вместо расхлябанного просторечия «понаехавших тут». Ничего, успокаивающе сказала она себе, это обычная, вполне адекватная психологическая реакция, сейчас пройдёт.
Однажды, ещё во время учёбы на истфаке, она затусовалась в клубе с компанией богемщиков. Почти все к ней приставали — к ней всегда приставали, и из этого стада она, как подобает грамотному визуалу, выбирала самых симпатичных. Точнее, сначала пристал один, а потом оказалось, что он пришёл не один. Утром они взяли такси и поехали к одному из приятелей. Почувствовав себя Хозяином Дома, приятель немедленно понёс чушь. От него недавно ушла жена, забрала ребёнка и часть денег, правда, деньги были её, но хозяина это не волновало. Все бабы — проститутки, говорил он, и далее, по маршруту, — у любой мало-мальски уважающей себя женщины подобная речь вызывала желание немедленно уйти. На это он втайне и рассчитывал: сам он не сумел никого сегодня снять, потому что, проговорив с девушкой полминуты, вспоминал жену, и из него начинала лезть чернуха, а кому такое нужно в субботнюю ночь? Успех собутыльника бесил его неимоверно. А вообще, это были такие милые смешные закомплексованные ребята, рисующие на себе «мачо». Этот, который развелся, и то был способен максимум на хамский трёп, так что Ася хладнокровно попросила остановить машину, заранее зная, что её остановят. Она не обиделась: слова полудурка ведь относились не к ней, а к стереотипному представлению о «женщине», но в то утро для нее в этой пьяной роже сосредоточилась вся глупость, душевная слабость, неумение понять другого, а главное — нежелание: зачем пытаться понять, если можно ничтоже сумняшеся обзывать всех подряд проститутками? Вдруг он в процессе этого узнавания и понимания поймёт ещё и себя: чувствовать, что ты дерьмо, и отчетливо понимать это — разные вещи. И Ася подумала: это всё. Хватит. Он злился на жену, которая сломала его стереотип: женщины взаимозаменяемы, от таких крутых, как я, не уходят, — а она ушла, и он понял, что заменить её будет слишком сложно, а вот его заменить оказалось слишком легко. «Не спорь с этим человеком», — встревоженно сказал тот, кто пристал к Асе. Он просёк, что приятель сейчас зашухерит ему всю малину, и с кем тогда сегодня спать, а главное — перед кем рисоваться: друзья-то давно знают цену твоему выпендрёжу. «Остановите машину», — повторила она.
Асе казалось, что весь этот дурацкий, надоевший, набивший оскомину традиционный мир останавливается, и она сходит. Она пообещала выскочить на ходу, если шофер не затормозит. Она пошла домой пешком, сыпал мокрый снег, она была счастлива и ощущала, что освободилась от такого количества чепухи, от которого иные освобождаются только к старости. Приобретая, впрочем, вместе со старостью немалое количество другой чепухи. Когда она проснулась в общежитии, заново облицованном белым кафелем, к ней пришла подруга и стала упрекать, что она к ней последнее время совсем не заходит. Ася ничего не ответила, просто начала её целовать, и сначала она была против, а потом уже нет.
Сейчас ей тоже казалось, что машина остановилась, и пора выходить. Пора, наконец, приложить как можно больше усилий, чтобы уехать из этой страны, где нет понятия «права человека», нет прав ни для сильных, ни для слабых; где семья, армия, тюрьма и работа — звенья одной ржавой распадающейся цепи, которой тебя пытаются хлестать по лицу, а ты всю жизнь уворачиваешься, а в школе тебя учат дифференциальным уравнениям и тому подобной ерунде, которая тебе никогда не пригодится, и стоит тебе вспомнить о своих правах, существующих «где-то там, далеко, в призрачной розовой дымке», как Отцы и Учителя начинают вопить про обязанности; в итоге ученик не знает ни своих прав, ни уравнений.
Спасибо, Жанна, в твоём лице сегодня сосредоточилось всё, что я не люблю, — глупость, душевная слабость, неумение понять другого, жаль было оставлять тебя там, но ты виновата сама.
[Жанна: запись № 11]
«Обыватели говорят: творческий человек — тряпка. Не больше и не меньше, чем среднестатистический инженер, просто творческого человека достали среднестатистические инженеры до самого сердца, потому он и пьёт, и сходит с ума. Если он тряпка, то это красная тряпка для быка.
Писателям было бы всё равно, получат ли они ближе к пенсии Нобелевскую премию, если бы каждый из них научился быть самой лучшей красной тряпкой для быка.
Это всё, чем мы можем быть. Книга не в состоянии стать газовой камерой. Мы привыкли переоценивать себя в этой литературоцентричной стране и совсем забыли, что она для нас чужая, и что мы, в сущности, можем очень мало.
* * *Я ненавижу — как Золя обвинял. Не дураков, а глупость, не подлецов, а подлость, не воров, а воровство. Не мужчин, а тупость и самонадеянность. И не женщин, а бабство, которого во мне, слава богу, очень мало. Не женственность, а именно бабство: ограниченность, жеманство, мелкую лживость. Шире надо брать, шире. Создавать, а не составлять из кусочков.
Поэтому я ненавижу глупое хихиканье, сплетни, слёзы, выставленные на всеобщее обозрение, разговоры о детях, домашнем хозяйстве и женских болезнях. Ещё я ненавижу нашу филологию, свою проклятую специальность, о которой я так долго ничего не понимала. Это умышленное, изощрённое, с отягчающими вину обстоятельствами убийство языка и литературы, за которое ряд учёных следует подвергнуть публичной интерпретации по всем её основным одиннадцати видам.
А мне плевать, сколько критиков имело автора на протяжении двух-трёх социокультурных эпох, — лишь бы автор был стоящий. И плевать на выходные данные книги — лишь бы в книге была правда. И пусть книга выпущена в дрянном переплёте, на газетной бумаге и с опечатками — если она стоящая, то она останется стоящей.
И ещё. Мне тяжело общаться с дураками и детьми, потому что я не дура, и у меня не было детства.
И вот чего бы мне по-настоящему хотелось. Уйти по-английски, не возвращаясь, не сожалея. Уходить всегда, когда остоебёт, когда перестанешь видеть в происходящем хотя бы толику смысла. Это не бегство. Это свобода. Это — антирутина. Я разучусь зависеть. Мои вены станут бритвонепроницаемыми. Я выздоровею, как выздоравливала уже не раз. Слава богу, я более самодостаточна, чем некоторые другие.
* * *Мне кажется, что мир похож на жидовскую мацу, которую я никогда не съем. Если бы я ещё смела утверждать, что я — незаурядный человек, но я всего лишь отворачиваюсь от уродов, потому что устала делать вид, что я такая же, как они. Я прохожу мимо величественного здания, привлекающего внимание большинства, потому что за нейтрально оформленным фасадом мне видятся смутные контуры синагоги, а за ними — свалка, Тель-Хара, долина Хенном. Я — вечный голос убитой чужаками Пруссии, я красивая женщина, которая, несмотря на свою красоту, никому не нужна. Стало быть, я — реальная смерть».
10
[2003]
Чтобы не слушать пьяный трёп на тему «кто с кем спит», Ася отошла поближе к книжным стеллажам и стала разглядывать корешки. Посетители интеллектуального кафе пили, брали книжки почитать, совали их в сумку и сбегали. Продавец был откровенно пьян, а продавщица сидела в нижнем баре и обсуждала с официантками проблему абсурдности бытия. Из колонок лился интеллектуальный шансон:
Как у Жака ДерридаНа хую растет пизда.
Припев — два раза.Припев — два раза.
Как у Жака ДерридаНа пизде растет манда… и т. д.
Это был мэтр, легенда и гений русско-еврейско-московского шансона Псой Короленко. Дальше просто ехать некуда.
— Ко мне подходил один чувак с твоего курса и просил рассмотреть его дурацкий сценарий под названием «Постмодернист, или На краю унитаза». Он принимает меня за полного мешугинера! Кто даст мне деньги под всё это дерьмо?
— Это Валера, не обращай на него внимания.
— А на что обращать? У меня есть деньги на выпивку для тебя. Есть деньги даже на цветы. Но, damned me, где я возьму столько денег на ваше авангардистское кино, которое никому не нужно?
