Терри Сазерн - Кэнди
Ой, нет! — подумала Кэнди чуть ли не в панике. Сколько можно?!
— Нет, правда, он просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула Ливия. — Душа компании!
Увидев, что происходит, бедняга Лютер с размаху уткнулся лицом в сидение стула, словно страус, прячущий голову в песок.
Дядя Джек стоял всего в паре шагов от Иды и цинично помахивал у нее перед носом своей мужской принадлежностью. Она, наконец, оторвалась от своего журнала.
— По-моему… то есть, наверное, надо что-нибудь сделать, — невозмутимо проговорила она, поймав взгляд Кранкейта.
— Ни в коем случае! — объявил Кранкейт, изображая профессиональную заинтересованность.
— Ну, то есть… разве не нужно… (Человек-обезьяна стоял совсем рядом. И его внушительных размеров член буквально лез ей в глаза — в прямом смысле слова.)
— Ни в коем случае! — повторил Кранкейт. — Это нормально. И для него это только на пользу.
— Понимаете, тетя Ида, доктор Кранкейт считает, что все наши психические проблемы можно решить с помощью… мастурбации, — объяснила Кэнди.
Ида восприняла это на удивление спокойно, разве что чуточку позеленела и нервно сглотнула.
— АААА!
Все испуганно обернулись к Ливии, которая резко вскочила с кровати. Она зажимала ладонью рот, как бы силясь сдержать рвущийся крик, а другой рукой тыкала в сторону дяди Джека, вытянув указательный палец в направлении его голого члена.
— ДЖЕК!.. АААА! — выдохнула она и упала без чувств.
Дядя Джек и Лютер тут же принялись ее передразнивать — они падали на пол, поднимались и снова падали, изображая потерю сознания в состоянии тяжкого алкогольного опьянения.
— Боже правый! — воскликнул Кранкейт, глядя на Ливию, распростертую на полу. — Ее надо срочно в амбулаторию. Боюсь, у нее это серьезно, — и, сделав знак остальным, чтобы они продолжали веселье и ни о чем не беспокоились, он поднял Ливию с пола, уложил ее на каталку и вывез из палаты.
Лишившись главного зрителя, мужчины как-то разом сникли, прекратили кривляться и в полном изнеможении плюхнулись на кровать под напряженными взглядами Кэнди и Иды.
— Уф! — выдохнул Лютер, усиленно делая вид, что их безумное представление было всего лишь невинной шалостью. — А хорошо иной раз растрясти жирок! А то я и не помню, чтобы я что-то такое проделывал за последние лет этак шесть. — Он хихикнул и робко взглянул на женщин, которые смотрели на него в угрюмом молчании. — Ну ладно, Сидней, — он встал с кровати и поднял с пола свою рубашку, — мы замечательно провели время, и я надеюсь… я надеюсь, что мы хоть немного тебя развлекли…
— Погоди! — закричал дядя Джек, вскакивая с кровати. — Мы тут кое-что забыли! — и он принялся насвистывать знакомый мотивчик парижского «Танца апашей». Потом, напустив на себя угрожающий вид, сделал пару шагов вперед и замер на месте в нелепой позе, повалив на пол воображаемую мадмуазель. — Да? — обратился он к Лютеру и вдруг заорал дурным голосом: — Ну, давай! СПЛЯШЕМ! — недвусмысленным жестом побуждая пухленького Лютера выступить в тяжкой роли партнерши.
— Может быть, хватит уже на сегодня, а, Сидней? — нерешительно пролепетал Лютер. — Вот и доктор сказал, что тебе нельзя переутомляться…
— ДАВАЙ! — взревел дядя Джек и вдруг шагнул к Лютеру и со всего маху ударил его по лицу. То ли его взбесило нежелание зятя поддержать его в его начинании, то ли это была просто фигура танца.
Но на этом терпение Иды переполнилось: она набросилась на дядю Джека и принялась решительно подталкивать его к кровати.
— Убери руки! — заорал он возмущенно. — Убери руки, коза!
«Я больше не выдержу, — подумала Кэнди. — Господи Боже!» И она бросилась вон из палаты — за помощью.
Она пролетела почти весь коридор, глотая слезы отчаяния, открыла первую же дверь, что попалась ей на глаза, и испуганно замерла на пороге, потому что это оказалась та самая кладовка со швабрами и ведрами, где она познакомилась с мамой Ирвинга Кранкейта.
Но как такое возможно… Кэнди могла бы поклясться, что та кладовка находилась в другом крыле, может быть, даже на другом этаже этого огромного здания. Тут идти-то всего полминуты, а Кэнди тогда искала папину палату минут десять, не меньше.
Она подошла к полке и сдвинула в сторону флаконы с моющей жидкостью… Да, все правильно. Вот эта самая панелька в стене!
Панелька была приоткрыта, и Кэнди заглянула туда. Но еще до того, как она что-то увидела, она услышала, как кто-то там, в амфитеатре, произнес странное слово, вроде как «Пинь!». Ей почему-то вдруг стало страшно. Внутренний голос подсказывал, что не надо туда смотреть, но любопытство оказалось сильнее…
— Чжань!
Тетя Ливия — полностью голая, без сознания, руки привязаны за запястья к вертикальному операционному столу — была похожа на красивое, грациозное животное на жертвенном камне.
У нее за спиной сидел Кранкейт. Он сидел тихо и неподвижно, словно медитируя на обнаженное тело, распростертое перед ним, а потом встрепенулся, протянул руку, взял что-то со столика сбоку, наклонился вперед и воткнул это «что-то» Ливии в правую ягодицу.
— My! — явственно произнес он, вновь откинувшись на спинку стула.
Это была та самая «древняя китайская терапия», о которой ей говорил Кранкейт, подумала Кэнди чуть ли не с благоговением. Теми же самыми китайскими иглами он привел в чувство и ее тоже, теми же самыми серебряными иголками…
— Дань!
… которые он теперь втыкал в Ливию.
На Кэнди вдруг навалилась такая усталость… и еще ей было очень неприятно и как-то даже обидно, что Ливия заняла ее место на наклонном столе… Странное ощущение, подумала Кэнди. Как будто что-то кончается. Может быть, мое детство…
— Цзу! — объявил Кранкейт, откинувшись на спинку стула.
Но уже через минуту он снова подался вперед, держа в руке очередную иголку. Так он и качался вперед-назад — это напоминало движения человека, который делает искусственное дыхание, только очень-очень медленно, — и грозди иголок росли, словно два крошечных колючих букета, на красивых тетиных Ливиных ягодицах…
— Мунь!
Тетя Ливия казалась такой беззащитной… привязанная к столу, голая, без сознания… а ведь всего пару часов назад на ее месте была она, Кэнди. Да, Кранкейт — врач, думала Кэнди. Но он еще и мужчина! А Ливия такая красивая. Почему-то это казалось Кэнди неправильным, несправедливым, и она едва подавила безумный порыв сорвать с себя всю одежду и броситься туда, в амфитеатр.
— Пинь!
«Я не хочу это видеть! — подумала Кэнди со злобой. — Пусть они прекратят! Вот бы сейчас оказаться подальше отсюда…»
— Мэй! (С каждой новой иголкой в возгласах Кранкейта появлялось все больше воодушевления. Даже можно сказать — возбуждения.)
«… Где-нибудь далеко-далеко от Расина… да и школа уже достала».
— Фу! — Кранкейт уже перешел на крик. — Фэн! Хуа! (три иголки, одна за другой).
— Мне все равно, — произнесла Кэнди вслух. — Больше видеть ее не хочу, тетю Ливию… и Кранкейта тоже.
— Вэй!
Кэнди заметила, что Кранкейт запустил одну руку под полу своего халата. Его рука как-то странно задергалась. Что он там делает… он… он терзает себя… Кэнди уже ничего не понимала.
И тут она почему-то подумала про Нью-Йорк, и решила уехать туда…
— Вэй-Шу! Вэй-Шу! — надрывался Кранкейт. …Там она никого не знает, и никто не знает ее…
— ПУ! ФЭН-ДАН-ПУ! — торжествующе завопил Кранкейт и вдруг завалился вперед, упал на пол со стула и так и остался лежать вниз лицом, скорее всего, без сознания.
…И там, на безымянных улицах незнакомого города, она сможет избавиться от прежней Кэнди и наконец станет… собой…
Глава 10
На Гроув-стрит было всего одно дерево. Кэнди всегда подмечала такие вот вроде бы мелкие, но очень значимые детали. И она обожала такие вещи.
— Смотри, — говорила она, легонько сжимая чью-нибудь руку. — Ну, разве не прелесть?! Каждый раз, когда я прохожу мимо, мне хочется прыгать от счастья.
Именно там она встретила горбуна.
Это случилось летом, в один особенно душный день, когда небо над Гринвич Виллидж было цвета свинца. Как раз начался дождь, и Кэнди стояла под козырьком какого-то подъезда, дожидаясь автобуса. Она обнимала себя за плечи и мечтательно напевала себе под нос приятный легкий мотивчик, тихо радуясь и дождю, и своему новому ярко-оранжевому плащу, который был так ей к лицу, — и тут она увидела его. Он стоял под дождем, привалившись спиной к дереву, и смотрел на витрину магазина на углу. Он стоял неподвижно, хотя время от времени начинал слегка ерзать, как будто вжимаясь горбом в ствол дерева.
Кэнди смотрела на него во все глаза, и ее сердце забилось чаще. «Вот она, полнота жизни! — подумалось ей. — Такая страшная и прекрасная». К горлу подкатил комок. Ей вдруг стало так жалко, что ее папа теперь ничего этого не увидит, больше уже никогда не узнает жизнь и даже не заподозрит, как это здорово — жить на свете. Она еще крепче обняла себя за плечи. Ее переполняла щемящая радость оттого, что она живет, живет по-настоящему. Глаза защипало от слез благодарности.
