Джон Кинг - Тюрьма
Франко подпрыгивает и улыбается, переставляя своего короля. Элвис отвечает. По лицу Франко скользит слеза. Ему поставили мат. Медленно, сиплым голосом, он начинает рассказывать о горах и лесах, по которым он скитался, будучи ребенком, и о том, что сейчас ему следует быть дома, со своей семьей. В моей истории нет ничего особенного. И вот мне в голову приходит одна идея, и я хочу рассмеяться и рассказать Элвису, что, может, это мои гены привели меня в эту тюрьму; но я продолжаю молчать, смотрю, как Франко встает и уходит, я чувствую, что мне жаль его; и он ебашит по жестяной двери и теряется в сафари, прячется, не хочет, чтобы мы видели его слабость.
Франко нюхает свое мыло, и пока мы стоим у ворот в ожидании, он говорит мне, что он — невинный человек, что он неспособен никому причинить вреда. Он осознает, что каждый заключенный — невиновен, даже те, которые признались в своих преступлениях, но он хочет, чтобы я понял, его собственная невиновность — особенная. Более глубокая и правдивая. Я киваю и отвечаю, что каждый из нас также и виновен, что мы с рождения грешники. Он смеется, он принимает это за шутку, но у него нездоровый смех; на нас давит скорбное поведение невинности и виновности, двор вздрагивает и увеличивается, в такт с нашим пульсом, в любую секунду каждый из нас может сойти с ума. Восторг быстро сменяется отчаянием, физическое выживание зависит от ментальной вменяемости. И если человек достаточно силен, то нужно создавать реальность. Я говорю Франко, что я понимаю. И я действительно понимаю. Каждый человек знает, что он не превратился в ужасного демона, как ему расписали. Человек, которого осудили за кражу радио, на самом деле украл часы. Пацан, который приставал в женщинам, трижды в неделю ходит в церковь со своей мамой. Бродяга, который напал на местного жителя, на самом деле защищался. Юристы коррумпированы и некомпетентны, мятутся между местью и безразличием. Мы знаем, что мы невиновны, нас заперли со столькими ошибочно осужденными людьми, и от этого мне становится лучше. Я и сам тоже невиновен, и моя невиновность более ясная и чистая, чем невиновность Франко.
В Семи Башнях водятся мерзавцы, но их собрали в корпусе Б, крыле для психопатов. В корпусе С сидят парни, которые сделали ошибки; и здесь происходят драки, и даже была пара ножевых ранений, но это цветочки, если сравнивать с историями о корпусе Б. Две недели назад какой-то парень оттуда получил пятьдесят ранений, и каждое было — в сердце, по одному удару от каждого заключенного из той камеры, смертельным оружием оказалась вязальная спица, которую окунали в говно из их сафари; это убийство проводилось под руководством монстра, известного под кличкой Папа. Этот человек безумен, он одет в полосатую пижаму заключенного концентрационных лагерей, и надзиратели его не тронули. Он носит эту пижаму днем и ночью, он один из числа безумных эпилептиков. Я благодарю Бога за то, что меня поместили в корпус С.
Ворота с лязгом распахиваются, и десять счастливых заключенных легким шагом выходят во двор, влажные волосы и отполированная кожа, глаза сияют, и они шутят, и смеются, и хвастаются, они воспрянули духом. Сегодня банный день. Высшая точка экстаза. Следующим удовольствием на этой шкале значится утреннее сладкое молоко. Быстрые движения, полотенца на плечах, зажатые в руках шампунь и мыло, смена носков и трусов, я присоединяюсь к Элвису, Франко и семи другим в следующей команде, среди нас дрожащий Булочник и одноногий уличный боец. Франко несет на плече свою сумку, он носит в ней книгу, с которой никогда не расстается, а теперь еще положил в сумку и душевые причиндалы. Он никогда не показывал мне, что же там на этих страницах, а я никогда его не спрашивал. Вот так оно здесь. Но мы в мандраже, мы мечтаем соскрести с себя глубоко въевшуюся грязь и депрессию, которая бесконечными пластами лежит на затвердевшей коже. Нас разбили на группы по десять человек, разные корпуса моются в разные дни, мы — как дети, которых ведут поплавать, мы потягиваем конечности и ловим гнид, мы привыкли к зуду и грибку, вонь под мышками и из промежности — это то, с чем никогда не справится холодная вода. Скоро настанет время расплаты.
Выйти из корпуса — это вроде как награда, вот мы дошли до пятачка, и наш эскорт из троих парней бдителен; двое с опущенными к ногам дубинками, у одного ружье наперевес; но мы изучили эту процедуру, они машут Али, который сидит на корточках перед входом в Оазис, раздувает огонь. Он выкрикивает приветствие, и мы идем своим путем, разминая мышцы и разглядывая новые стены, эти стены пропитаны другими запахами, углем от огня и странным дезодорантом надзирателей. У ворот в душевые стережет вход престарелый офицер и Свинцовое Пузо, заключенный африканец, которого частенько зовут Конго. Этот чужак живет в корпусе А, и кое-кто говорит, что он был осужден за нападение, а кое-кто — что его наказали за то, что он трахнул двух близняшек, дочерей мирового судьи, остальные полагают, что его наказали просто за то, что он черный. Определенные люди ненавидят этот цвет кожи, другие полагают, что это человек великого знания, он пострадал за свою расу, и это значит, что он обладает врожденной мудростью. У Свинцового Пуза желтые с паволокой глаза, но он не выглядит старым. Он едва обращает на нас внимание, корпус А — это элитное крыло, так что в его истории должно быть много всего интересного.
Мы проходим по узкому коридору, над нашими головами вьется проволока со впаянными лезвиями, и я представляю, как маленькая птичка, которой вздумалось сюда приземлиться, режет на куски свои лапки. Это все — ужасная хрень, трудно даже представить, что за люди изобрели всю эту мерзость. Может, на небесах есть тюрьма для изобретателей-извращенцев, падших душ, которые придумали химическое оружие и всякие бомбы и мины. Пока что меня волнует проволока с лезвиями, я думаю об истекающей кровью и умирающей птичке. Это вам не безопасная колючая проволока, металлические шипы видно и так, а вот еще одно орудие пытки, изготовленное по домашнему рецепту, по кромке стен бетон, в котором залиты бутылочные осколки, кому-то пришлось смешать цемент и перебить эти бутылки, и все это только для того, чтобы поранить обычного ночного грабителя. Хотя грабители — это отбросы общества, они врываются в дома и лишают людей жизни, и я начинаю думать о людях, которые виновны, ночные грабители становятся в один ряд с теми, которые убивали за деньги и мучили ради удовольствия, с насильниками и педофилами, с парнями, которые избивали своих жен, с теми уебками, которые продавали детям наркотики и грабили стариков и вообще всех подряд; есть люди, которые делают это законно, это мужчины, одетые в костюмы и дорогие ботинки, и имя им — легион, а плюс еще все эти выебывающиеся придурки, жадный сброд; и я продолжаю свой список, и мой гнев растет, и я сам себе удивляюсь, я внезапно обрываю себя, у меня нет желания думать о жертвах, я напоминаю себе, что все мы — невинные люди, глубоко душе мы все — невиновны.
Мы доходим до других ворот, которые отпирает мрачный до безобразия привратник, мы идем к стальной двери, она слегка приоткрыта, и покуда тюрьма — это о невинности и вине, о преступлении и наказании, это еще о воротах и дверях, о решетках и бесконечных замках и ключах. Закрытая система, которая сведет с ума любого человека, включая надзирателей, рабы своей зарплаты, монотонность и гнетущая атмосфера их доконает. Мы поднимаемся по узкой спиральной лестнице башни, и я провожу рукой по камню, мне нравится его гладкость, ступени сбиты, стоптаны. Наверху — площадка с воротами слева и справа, стальная дверь заперта на цепочку и висячий замок, за ней следующая лестница, ведущая на вершину башни. Франко говорит, что старик-сицилиец, работающий в котельной, в свои лучшие годы был большим человеком и повидал мир. Над ним сжалился какой-то надзиратель, он уже десять лет не был за пределами тюрьмы, но эта информация под большим секретом.
Слева извивается и исчезает коридор, пыльный пол завален мусором, железом, мятым металлом и битыми камнями, последние ошметки нарисованного креста. Нас оттесняют вправо, со слабым скрипом открываются ворота, наш человек с ружьем становится на входе, и мы по одному просачиваемся мимо деревянной двери, на которой нарисована рамка, а в ней — извивающаяся змея. Мы ждем в длинной, узкой комнате, с одной стороны заваленной чурбаками и щепками, свет струится сквозь маленькие окна, расположенные на уровне колен, и становится жарко. Я склоняюсь и выглядываю из окна, вижу крышу нашего корпуса и маленький кусок другого двора. Мне лупят по плечу дубинкой, и я выпрямляюсь.
Воздух пропитан сырым запахом дерева и дыма, за дверью ревет котельная, за ней расположены душевые; я снова против своей воли вспоминаю свой сказочный лес, в котором я спал; я думаю о свободе быть единственным человеком в этом мире, я дрожу от тоски и не могу остановиться; я представляю, какими прекрасными были эти деревья, а теперь они срублены и готовы к кремации; я вижу дуб, и вяз, и наконец сосну, это все мои эгоистические гены — я не хочу этого видеть, воображение требует сравнить эти дрова с могучим лесом, и тут я обламываюсь. Три вечных человека, сидящих у топки, раздувают огонь, и я подхожу ближе, пытаюсь всмотреться и вижу спектакль, развернувшийся в печи, магию пламени. Печная заслонка закрыта, из-за нее вырывается дым и жар, но это несравнимо с жаром этой печи. Огонь разгорается, и по моей коже бегут мурашки, удовольствие сталкивается с ужасом.
