Четыре четверти - Мара Винтер
Я расчесалась, глядя на себя. Марк говорил: «С таких лиц писали мучениц», – имея в виду большие глаза. Постоянно с мальчишками. С детства. Играли в пиратов, в Робинзонов, в первооткрывателей или кладоискателей. Ни один не воспринимал мои сиськи. Нельзя воспринять то, чего нет.
За спиной мелькнула тень. Обернулась – тень исчезла.
Тень, которая держит ручку
Этого никто не прочтёт; пишу, чтобы увидеть. Когда-то я выложила в интернет историю самоубийц. Читалась. Но лучше бы её игнорировали, себя не узнавая. Радует, что узнавали мало. Я отправляла фото в инстаграм, и набирала лайки. Потом перестала.
«Если порезать лицо, начнут слышать голос?» – спрашивала я себя. Я хотела носить маску. Теперь моё лицо – моя маска. С галёрки не видно. Зато слышно. Может, галёрка одна меня и поймёт.
(в режиме реального времени):
Если выгляну в окно, увижу Грибанал. Я дома.
Могла раскинуться на два этажа, но скрылась в комнате с задёрнутыми шторами, обложившись дневниками и папками. Там наброски.
Макс пришёл, когда я его не ждала. Встретила в стельку. С бутылкой в руке. Сказала: «Давай танцевать?» И закружила его. И смеялась. Он сказал: «Марта, ты феномен. Ты – ходячее исключение. Вон, в татуировках вся. Гёте, Ибсен, Верлен. Скоро ноты бить начнёшь. Молчу про гитариста на груди… плохая девочка от оперы, двадцать с кепочкой, а туда же, дива. Всё тебе спускают с рук. Нет, остановись, послушай! Ты нарасхват. Консу не закончила, а уже нарасхват. Будешь в Ла Скала петь, в мировых… Всё тебе дано. Всё, к чему люди лоб прошибают, дано на блюдечке. Жестокая Турандот, что ты… что ты творишь?»
Что ты творишь, значит. Уговаривал включиться, так получай; мне нравилось петь, себя не помня. Думать безлично. Вспомнила. Личность свою. Ответила: «Живу. Пока живу. Не хочу, но живу, тону в пучине вместе с Пуччини… Ну ты чего, давай станцуем?» Он спросил, хожу ли я на сеансы. Танцевать не стал. Странный человек. Думает, всё измеряется успехом. Относителен мой успех.
Началось банально, с замены. Ловит меня раз заслуженная наставница, глазами впалыми сверкая, и говорит: «Ярославну знаешь? Партию знаешь?» Партию знаю. Память отличная. «Вот и всё, – говорит, – заболела у нас Ярославна. Сегодня князя Игоря оплакивать будешь ты. Да. Не подведи меня, Оболенская. Не тебе, голосу твоему шанс даю». Я оплакала. Искренне плакала. Поэтому заметили. По кому и сейчас. Через князя. Князь нашёлся. Я потерялась.
Лицо гитариста, в моём вырезе, скрыто тёмными волосами. Он извергает звук из струны. Одна я знаю, кто улыбнётся, подними тот голову.
(в режиме отсутствия времени):
– Люди похожи на конфеты, – говорила мама. – Приходится надкусить, чтобы узнать начинку.
Папа был, как Вилли Вонка, только с семьёй и менее эксцентричным.
Мы с братом ходили под руку: так удобнее. Ему нравился запах моих волос. Токсикоманил помаленьку. Если сесть, в буфете, к нему на коленки, ребята посмеются: «Последний шанс казаться выше?»
Тёте Юле было не до смеха, отчего, неясно. Я успела подзабыть о тяготах взросления с вытекающими из него последствиями, и отплясывала в душе, устраивая светомузыку из разных напоров струй. Подпевала Оззи Осборну: «Let me hear you scream!» Марк в позе Будды восседал на крышке унитаза, закусив губу, наморщив брови и сощурив глаза. Он, в упоении, отбивал такты по барабанной парусине джинсов. То ли мы забыли крючок на петлю накинуть, то ли сделали это неплотно, но тётя, не подозревая подвоха, проникла внутрь.
– Что здесь происходит? – вскричала она, еле удержав корзину с бельём на стирку. Вроде музыка играла не так громко, да и вода слышимость глушила. Надя спала в детском саду, будить некого. Я в мыльной пене, как в римской тоге. Тицианова Венера, версия: Освенцим. Марк, чистый ритм. Билл Уорд… скорее, Кит Мун. Собственной персоной.
– А что, собственно, происходит? – как обычно, первым среагировал брат. – Вы зашли к нам в ванную!
Тётя поставила корзину. И развернула лекцию. О половой распущенности и библейских канонах. Лекцию сорвал отец. Пришёл миролюбиво, испить чаю. Ушёл с нами в охапку, вступившись перед мечущей, как Зевес-громовержец, молнии, Юлией Олеговной.
– Да всё нормально, – сказал папа, – они тут очень консервативные. С Юлей-то всё понятно, училка, что с неё взять. А Гриша на религии сдвинут малость. Ну как малость, по самые уши. Нет, я не против, его право, хозяин-барин, свои пустоты, свой мусор для заполнения, но порой до абсурда доходит, – вздохнул, наливая нам чаю уже на другой кухне.
Второй звонок прозвенел в школе. На одной из редких перемен, когда в свой класс я вернулась без опоздания. Вася со товарищи только что рассказали, с жестами, смешную историю о математичке Настасье Петровне. Я улыбалась. Без причины. Даша отпросилась, чтобы "помочь бабушке". «Маму в реанимацию увезли, – прошептала, отозвав меня в сторонку, – при смерти». Я перестала улыбаться. Причина была.
Вера Ранина подрабатывала проституцией. Да, при венерическом букете, струпьях на теле и выбитых зубах. Дашин отец, он повесился. Несколько лет назад. Раньше сутенёрствовал на точке, возил туда героин (до крокодила не дожил). «Ну как отец, – объяснила Даша, – хрыч какой-то. С ним мама после моего рождения сошлась. Родила, ей было тринадцать или около того. И вот сейчас какой-то кретин до полусмерти задушил, бутылкой отымел и к горелке привязал. А у неё иммунодефицит… Всё надеялась я раньше, бросит она свою кухню, уедем… Ты знаешь, смерть – это самое лёгкое и безболезненное, что может случиться с человеком». Так мы с ней говорили наедине. Я обняла её. И она ушла. Эля пересела ко мне, не спрашивая. Эля про Веру не знала. У неё – иной интерес.
– Вы странные, – объявила мне без предисловий. – Ты и Марк. Ну, к примеру, парень и девушка. Они держатся за руки. При этом он делает вид, типа такой альфа-самец: «Глядите, я её трахаю». А она тоже балдеет, – взметнулась на пару октав вверх, от баска до писка, – «Глядите, он меня трахает», – ну… вот, посмотришь на вас, выглядит так же. За ручку, глазками. Разве не странно?
– Он меня не трахает! – я так возмутилась, что забыла покраснеть. – Ты что такое говоришь? – Эля не умела смущаться в принципе.
– Да знаю, – отмахнулась, придвинулась поближе, – но это круто, будто фильм запретный нашла и тайком от предков смотришь, на дверь оглядываясь. Вы же для нашей школы… как пощёчина.
