Генри Миллер - Книга о друзьях

— Может быть, мне повезло, — сказал он, — что я пока никого не встретил, кто бы мог сыграть со мной такую шутку.

И правда, у Джимми не оставалось времени на женщин. Он был полностью поглощен политикой и через год-другой собирался переехать в Вашингтон.

Иногда он приглашал меня пообедать в особый зал, где встречались местные политики, играли в карты и выпивали. Он все яснее отдавал себе отчет в том, в какое жульническое место попал, и даже был готов признать, что честных политиков не существует.

Когда я спрашивал его, почему он не ведет себя так же, как они, Джимми отвечал очень просто:

— Потому что я другой. У меня есть идеалы. Линкольн не был обманщиком, Томас Джефферсон — тоже. Я не хочу запятнать имя моих родителей… Помнишь, Генри, старую добрую восемьдесят пятую? Помнишь мисс Корде? Может быть, это она помогает мне удержаться на плаву.

К его чести, могу сказать, что Джимми ни разу не изменил своим идеалам. Возможно, поэтому он и не пошел так далеко, как мог. Зато его все уважали, а местные газеты величали «нашей последней надеждой». Он все еще читал лекции бойскаутам, а говорил так, будто уже стал президентом.

Прошло всего три или четыре дня с тех пор, как мои дамы уехали, как вдруг я получил радиограмму с корабля, где говорилось: «Пожалуйста, перешли пятьдесят долларов к нашему приезду. В отчаянии. Джун».

Мне снова пришлось отправиться к Джимми. Я чувствовал себя так, словно об меня вытерли ноги, мне было стыдно. Он одолжил деньги не без маленькой проповеди и лекции о том, какие же дураки порой мужчины.

Я и сам не мог понять, зачем двум подругам понадобилась такая сумма. Как можно было так быстро залезть в долги? Хотя я знал, что, когда они доберутся до Парижа, все будет нормально. Джун умела внушать людям доверие.

Тем временем я выплачивал Джимми долг, снова переехал в общежитие, где подешевле, и почти каждый день, сидя за маленьким, почти детским столом, писал длинные письма Джун.

Каждый субботний вечер я проводил на танцах на Бродвее. В один заход я просаживал весь свой недельный заработок, однако мне это нравилось. Кроме того, мне было просто необходимо расслабиться и хорошенько потрахаться. Большей частью мои дансинг-партнерши были симпатичные, а в трусиках у них бушевал пожар. Им нравилось совокупляться вслепую, прямо на танцполе, и заботились они только о том, чтобы сперма не запачкала платья. Кажется, я уже где-то описывал, как таскал их по другим танцевальным площадкам в выходные, а потом, проводив домой, вставлял им, стоя в коридоре. Одна девчонка частенько приглашала меня к себе и, усадив на стул в темной кухне, взбиралась ко мне на колени. Иногда в самом интересном месте мимо нас проходила ее мать, но она и не подозревала, чем мы тут занимаемся, поскольку была совершенно глуха и почти слепа. А этой маленькой сучке больше всего нравилось, как раз когда мать шествовала поблизости. Кончала она легко, и мне казалось, что легче всего — именно в такие моменты.

Джун писала мне ответные письма. В Париже подругам жилось нелегко, но, к счастью, она связалась с известным скульптором Осипом Задкиным. С тем же успехом она могла сказать, что спит с Пикассо: Задкин был всемирно известен. Несколько лет спустя, когда я сам отправился в Париж, он спросил меня, что сталось с картинами и скульптурами, которые он отдал Джун на продажу в Америку. Должно быть, моя предприимчивая возлюбленная сбыла их, не сказав мне ни слова. Из короткого разговора с ним и из нескольких оговорок Джун я понял, что они неплохо порезвились вместе, то и дело наезжая в Булонский лес, где, как и в Гайд-парке в Лондоне, все трахались прямо на траве.

Работая помощником Джимми, я начал понимать, чем он занимается. Помимо всего прочего он должен был писать политические речи для своего босса. Он то и дело просил помочь в составлении предложения, считая меня вполне сложившимся писателем. Я боялся, что однажды он попросит писать эти речи целиком вместо него.

Лучше всего мы проводили время за ленчем в баре, где он делился со мной всем, что накипело на сердце. Джимми прямо-таки ненавидел жизнь политика, которую ему приходилось вести наряду со своими собратьями по профессии. Но о женщинах мы с ним не говорили — только карты, азартные игры, бильярд и жрачка. А политики… что тут скажешь?

Как-то так получилось, что по-настоящему ценить приятеля я начал только тогда. Я обнаружил, что Джимми может быть хорошим, преданным другом. Он обладал всеми качествами, необходимыми политику, и именно это, как я уже говорил, сыграло с ним злую шутку. Он так и не поехал в Вашингтон — дорос лишь до местного депутата. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как покинул отдел по управлению парковыми зонами. Но иногда от него приходили открытки (и приходят до сих пор). Я всегда отвечаю на них незамедлительно, потому что считаю Джимми одним из своих лучших друзей. Он — один из тех, кто спас мне жизнь.

И сдается мне, я нахожусь в неоплатном долгу перед Джимми вот еще за что: однажды вечером, думая о Джун и Джин, о Париже и обо всех моих взлетах и падениях, я решил выстроить события своей жизни в хронологической последовательности. Я сел и стал печатать этот своеобразный синопсис, который и лег в основу всех моих романов. Я печатал до пяти часов утра и изложил в результате на тридцати страницах все, что мне вспомнилось, с точностью до даты. Это оказалось совсем не трудно — словно я повернул в памяти какой-то выключатель, а картины и образы сами собой потекли перед внутренним взором. С этого наброска я начал писать автобиографию уже в Париже. Не сразу, разумеется, — сначала я написал пару романов от третьего лица.

Итак, я закончил работу в пять утра и заснул в офисе, прямо на ковре. В восемь утра пришел первый служащий, увидел меня на полу и решил, что я покончил жизнь самоубийством.

Ну вот, я закончил рассказ о нашей дружбе и теперь пойду отправлю Джимми открытку с наилучшими пожеланиями. Он читал мои книги, но я никогда не говорил ему, что они родились не где-нибудь, а в его офисе.

Джо появился в моей жизни ниоткуда — просто свалился как снег на голову и с завидным постоянством продолжал делать это на протяжении многих лет. Он был прирожденным скитальцем, неунывающим, неисправимым оптимистом, наделенным истинно ирландским обаянием. Женщинам нравились его умелые комплименты, черные вьющиеся волосы, фиалковые глаза с длинными ресницами, а особенно его трогательная манера вверять свою скромную особу их милости.

Когда ему было пять лет, мать-ирландка и ее новый муж — русский еврей — отдали обоих сыновей в католический приют. Джо так и не простил им этого. В возрасте десяти лет он подбил старшего брата на бегство. Позже брат стал шерифом где-то в Техасе.

Понятное дело, в приюте не могли обеспечить Джо достойное образование, хотя мальчик обладал непреодолимой страстью к знаниям и культуре. В результате его живой мозг стал развиваться в единственном доступном направлении: вскоре Джо проявлял чудеса ловкости и хладнокровия, обманывая мать-настоятельницу, которая души в нем не чаяла.

Я уже сказал, что он нравился женщинам, — вероятно, благодаря неисчерпаемому обаянию. Что касается мужчин, тут его ирландский шарм, ловкость и хвастовство пропадали даром. С первого взгляда он вызывал скорее недоверие. Мои друзья часто говорили: «Ну и скользкий же тип этот парень!» У меня же складывается впечатление, что Джо нуждался в том, чтобы ему доверяли. Быть может, поэтому всю свою жизнь он провел в подсознательных поисках материнской любви.

Сбежав из приюта, он прибился к цирку, а затем встретил человека, кажется, зоолога, который заинтересовался им. Благодаря этому человеку Джо научился любить все Божьи создания, включая змей. Животные были частью его мира — он понимал их.

Когда я говорю, что он появился ниоткуда, я имею в виду, что тогда нам не хватало простейших биографических сведений о Джо. Он знал обо всем понемножку и ничего толком, много читал и проявлял живой интерес к литературе вообще. У него, как и у нас со Стэнли, имелись свои кумиры, а еще он был мастер потрепаться — как говорится, обладал даром слова.

Я наткнулся на Джо при довольно странных обстоятельствах, около десяти вечера, в одной деревушке в Нью-Джерси, где мои предки проводили летний отпуск. Они выбрали это место из-за Свартсвудского озера, где можно было купаться, рыбачить и плавать на лодках.

Я прихватил с собой на несколько дней одного приятеля, моего ровесника, Билла Вудруффа. Они с Джо работали вместе в ремонтной мастерской, которой заведовал эксцентричный холостяк, проявлявший нездоровый интерес к мужчинам. Билл Вудруфф был неженкой (мы называли таких «тряпкой»), избалованным слабаком и дохляком. Но не в этом дело — важно, что именно он наболтал мне всякого про О’Ригана и хотел, чтобы я непременно с ним познакомился. Итак, однажды вечером, когда мы шли по дороге, нас нагнала повозка, с которой спрыгнул Джо. Он мне сразу понравился. У него был приятный голос и крепкое рукопожатие. Я нашел его не только очень симпатичным, по еще и мужественным.