Не донские рассказы, или Время колокольчиков - Марк Зайтуновский
Судя по лицу, собеседник расстроен разговором, надежды не оправдались, его друг, можно сказать, брат так ничего и не понял. Самодовольство Владимира, подогреваемое восхищенными взглядами младшего брата, снохи, подружки и уставшей от постоянного ожидания матери, не позволяют ему услышать практически мольбу своего друга, пересмотреть свое отношение к жизни, а значит не позволят эту одну-единственную, быстролетящую жизнь переменить.
Глаза Владимира блестят, взгляд искрится каким-то диким пугающим огоньком. Но это блестит не водка! С каждым заумным словом, касающегося отношений человека и Бога, тон его повышается, искрометность глаз усиливается. Его буквально распирает от рассуждения на темы, о которых говорить стоило бы в полголоса, шепотом и с некоторым внутренним содроганием, ведь ты, человек, прикасаешься своим одурманенным и извращенным умом, оскверненным словом, растленным сердцем к Необъятному и Непостижимому.
* * *
С того дня, с того разговора, нет, скорее монолога, по сути хорошего человека, но ослепленного своей самостью, прошло больше десяти лет. Теперь он не стоит с рюмкой водки в натренерованной самодельными штангами руке, его сбитое тело, испорченное тюремными наколками, не обдувает майский ветерок с ароматом жареного шашлыка, дым от костра не разделяет его с собеседником, взгляд не искрится, голос не сотрясает воздух небольшой лужайки, приспособленной под пикник. Его постоянное окружение теперь только его мать. Ни друзья, ни жена, ни дети, которых никогда не было, а только мать.
Этот контраст поражал, нет, не поражал, он тихой грустью, с примесью спокойной радости, как бы не было парадоксально такое сочетание чувств, лег на сердце Володиного друга. Он пришел к его постели, к постели того, кого больше десяти лет назад, он, со скорбью и предчувствием неминуемой катастрофы, слушал, ковыряя палкой раскаленные угли костерка, а рядом в мангале шипели куски мяса, чтобы стать закуской гуляющих, веселящихся, но уже приговоренных своей слепотой к падению в бездну бессмысленности и страдания, Володи и его близких.
Взгляд умирающего, который уперся в глаза пришедшего друга, дорогого стоил — он был глубок и осмыслен. В нем было все: осознание своей неправоты, горечь о бессмысленно прожитой жизни, просьба о прощении за тот давний разговор на пикнике, сожаление о том, что никогда уже не сможет отблагодарить своих отца и мать, порадовать их внуками, о том, в конце концов, что ничего уже не изменить. Взгляд Володи источал смиренное понимание, что «точка невозврата» пройдена, понимание и принятие надвигающегося события. Но было в этом взгляде нечто такое, чего не встретишь в глазах людей даже очень мудрых и глубоких, но не приблизившихся вплотную к черте, за которой вечность. В нем было спокойное, практически опытное знание того, что будет за порогом этой временной, бездарно потраченной жизни. Как ни странно, при всем этом знании во взгляде не было страха, была смесь осмысленности происходящего и одновременно некоторая отрешенность от здешней реальности, странное сочетание, поражающая того, кто внимательно всматривается в глаза, умирающего в сознании.
Несмотря на то, что другу Володи приходилось смотреть в глаза людей, осознанно готовящихся к переходу в вечность, во взгляде Владимира было, что-то еще, похожее на жажду встречи с Тем, Кто подарил тебе эти годы, в нем была готовность признать, не оправдывая себя, свою неправоту перед Ним, даже готовность ответить за все свои ошибки, готовность с оттенком страха и ужаса, но…смиренная готовность: с ожиданием заслуженного наказания. Именно этот взгляд, осмысленный и смиренный и внес тихую печальную радость в сердце володиного друга.
Взгляд Владимира был бесценен!
Володя не мог говорить, да этого и не требовалось, друзья поняли друг друга. Далеко не у всех и довольно редко, очень редко бывает в жизни такое, когда молчание и тишина настолько наполнены смыслом, что слова становятся лишними и ненужными.
* * *
Друзья обнялись, как много-много лет назад, вернее даже не обнялись, друг прижался к лежащему и умирающему Володе, по-братски поцеловал его в лоб, выдал какую-то шутку, на что Володя улыбнулся, но, как-то вяло, хотя трезво, честно, грустно и, глубоко с благодарностью посмотрел в глаза уходящему другу детства.
Через неделю друг привез Владимиру знакомого священника, который принял последнюю исповедь Володи, Володя отвечал глазами, после чего батюшка причастил его Тела и Крови Спасителя. А через два дня после этого, в пасмурный апрельский день, Володя отошел к Тому, присутствие Которого он скорее инстинктивно, но всегда ощущал, хотя сделать первый и последний шаг Ему на встречу смог лишь, выйдя на финишную прямую своей короткой, странной, полной падений, скомканной, но все же им самим прожитой жизни.
Встреча
Леонид Кирюшин или просто Ленчик Киря, который во время последнего двухгодичного срока в колонии впервые за свои тридцать пять лет вдруг задумался о своей бездарно проживаемой жизни, вышел из дома во двор. Теплый и солнечный сентябрьский полдень убедил — таки Ленчика не выходить сегодня на стройку, где он числился помощником каменщика, а по сути был обыкновенным разнорабочим.
За год, что он находился на свободе, Ленчик отдалился от своих прежних дружков, новыми толком не обзавелся, от чего, надо сказать страдал, но, тем не менее, возобновлять старые гопотные контакты не намеревался.
Закурив последнюю сигарету, он смял пустую пачку в руке и направился в сторону остановки, где находился ближайший к его дому магазин. Проходя мимо помойки, на которой стояли три до отказу набитые мусором контейнера, он приостановился и кинул смятую, пустую пачку так, будто делал трехочковый бросок в баскетбольную корзину, пачка упала на вершину мусорной кучи, увенчанную букетом завядших цветов, дальнего контейнера, пачка не скатилась и не упала, что несказанно обрадовало Ленчика: «Эн Би Эй в действии, это просто фантастика!», с особым удовольствием произнес парень.
Ленчик шел вдоль допотопных и обшарпанных, местами с отвалившимися кусками штукатурки, с почерневшими балкончиками и некрашеными оконными рамами двухэтажек, наслаждаясь прекрасным осенним деньком и табачным дымом первой сигареты за день.
Подходя к остановке, он обратил внимание, что толпа, ожидающая свои автобусы и троллейбусы, как то странно скучковалась на одной стороне остановочной площадки, в то время, как на другой ее половине находился только один инвалид, сидевший в инвалидной коляске, с почему то опущенной на грудь
