Яна Гецеу - Неферомантика. Маленькие "детские" повести
— Шут, Шут, — шептал лес, и я углублялся в него, старательно высматривая чего-нибудь живого, наполненного кровью. Жадно облизался на спящих птиц — но на дерево мне не залезть. Кролики разбегались загодя, едва почуяв хищника.
А источник зова становился все ближе и ближе с каждым шагом. Он был горяч и настойчив, пульсировал где-то уже совсем под носом.
Еще шаг, еще:
— Саша! — схватил я в охапку девушку, притаившуюся за деревом.
— Это ты меня звала!
— Ну, а кто? — прошептала она, целуя меня сухими, жесткими губами.
— Ты скучала, а?
Она помотала головой.
— Нет, признайся, ты скучала! — я, играючи, укусил ее в шею. Пусто. Холодная. Мертвая. Бесценная. Я хочу ее.
— Нет, — она принялась уворачиваться.
— Врёшь!
— Да! — и лукаво сверкая темными глазами, отступила на шаг. Я — за ней. Она — убегать. Я быстро поймал ее, и мы, хохоча гулко и страшно, покатились по траве. Мы кусались и ласкали друг-друга, рыча, как пара волков. Два мертвых чудовища веселились в ночи, и луна, глумясь, всходила выше и выше, и мы поднимались по ступеням восторга. Как с ней тепло, и не больно!
Наконец она подмяла меня, повалила на спину и уселась сверху:
— А поесть ты не принес?
— Э-э… нет!
В самом деле, а ведь обещал!
— Так я и знала, — она разочарованно слезла с меня и села в траву, обняв колени.
— Саша…
Она молчала, грустно.
— Ну… хочешь, сейчас пойду, поймаю кого-нибудь? — я неуверенно тронул ее плечо.
— Да кого ты поймаешь, ты же еще ничего не умеешь!
— Зато у меня сил, не поверишь! — я ощутил, что вырву с корнем дуб, или сжав кому-нибудь череп, раздавлю, и сладкие мозги потекут меж пальцев, и не жалко!
— Почему, не верю? Верю! Сама такая. Это сила нечистая, злом подарена.
— Дети Смерти, — кивнул я, уже почти привыкнув.
— Ну, пойдем! — поднялась она, подавая мне руку.
— Пойдем, — согласно кивнул я. — А куда?
— Как это, куда? Ты что, дурак? — округлила она глаза. — На охоту конечно! Учить тебя буду.
Мы шли с ней под светом луны. Весь мир был как снятое молоко. Цвет невыразителен, воздух тонок. Ни запахов, ни ощущений. А и не нужны они мне, только бы еда!!
Деревня спала. Настоящая, живых людей. Они не ждали, отвыкшие.
А мы просто потеряли всякую осторожность от голода, и не таясь шли прямо по улице. Собаки испуганно скулили и прятались, кое-где отчаянно, горько выли, но хозяева зло велели им заткнуться. Никого и нигде не было видно, все люди по домам — нам туда ходу нет. Потоптавшись у забора, позаглядывали во двор, где собаки или не было, или ей просто плевать, мы никого не заметили, и в отчаянии я хотел было перелезть и вломиться в дом, но Саша удержала меня:
— Куда, дурак, нельзя в избу!
— А че? — не понял я.
— А то! Там кошка, и домовой, и… да мало ли что!
— Сашка, есть очень хочется! — заныл я.
— А мне-то! — тоскливо вздохнула подруга, и я понял, что сморозил глупость. Меня-то Хозяин худо-бедно накормил, а вот она… Кто знает, когда в последний раз стылые губы ее смачивала живая кровь? Не зная, что делать дальше, я топтался у забора, когда вдруг скрипнула дверь избы… мы замерли — на пороге показалось что-то белое. Зевая, девушка прошуршала галошами по сырой траве. Мы враз метнулись через забор, настигли ее, облепили с двух сторон. Она не успела и вскрикнуть, забилась в умелых объятьях Сани. Раз — и готово. Я отволок ее, тяжелую, к огороду, весь дрожа от вожделения. За кустами смородины началась веселая пирушка. Это оказалась не девушка, а женщина лет сорока. Ее удивленное и даже изумленое лицо, широко распахнутые глаза — но это еда, просто еда! Мы грызли ее, как дикие звери. Наконец пил кровь, пил, и не мог остановиться. А она все не кончалась. Как хорошо, что во взрослом человеке ее так много!
Под утро, когда светило полтускнело, и трава начала тяжелеть росой, я ощутил какую-то тяжесть. Руки не поднять, в груди будто камень. Даже не тяжесть, а тяжкость. «Что со мной?» — вяло подумал я, влачась куда-то, напролом через бурьян заброшенного огорода. И чем дальше я продвигался, тем сильнее меня тащило, и тем больше разгоралась дурацкая боль. В дом я почти вполз, и упал, растянувшись у ног Хозяина.
— Что, собака Шут, где был? Чего принес? — он присел на корточки передо мной: — Подними голову! — голос его заледенел. Я понял — снова не будет ничего хорошего. Поднял разгорающуюся голову. Он взял меня железными пальцами за лицо, приблизился резким движением, обнюхал, как пёс.
— Мразь!! — глухой удар, я отлетел, стукнув об пол черепом.
— Ты ведь жрал сегодня, и очень-очень нехило, кровью от тебя за три версты тащит! Что, один целого человека приговорил?! Женщиной от тебя воняет, а ты знаешь, мерзавец, что это страшный грех? Ты, скотина поганая, один сожрал целую бабу, а про братьев своих мертвых и не вспомнил! — он помолчал, прошелся со скрипом по гнилым половицам. Я молчал. Меня жгло изнутри, как будто я не крови, а раскаленного железа наглотался.
— Блюй, тварь!! — заорал Хозяин вдруг, пиная меня в зубы. Нутро тут же вывернуло наизнанку, разлился прекрасный и манящий запах крови… Глядя на лужу, я чувствовал возвращение голода, и готов был скулеть от него. Боковым зрением заметил девченочье лицо, выглянувшее из черного угла. Она жадно облизнулась, но Хозяин шикнул на нее, и она исчезла. Я потянулся к луже, но он меня грубо отпихнул, сам встал на колени, согнулся, и как обезьяна принялся набирать жижу в ладони и пить ее, жадно. Глаза его разгорелись жутким желто-зеленым огнем. Я трясся от зависти, но молчал — страшно. Он выпил половину лужи, запрокинув голову, тщательно облизал ладони и губы. Поманил пальцем из угла:
— Пойди, поешь!
Оттуда проворно выскочила девченка-салажка лет 13, темненькая, сухонькая, полуребенок-полунечисть. Она растянулась на полу, и будто не веря, потрогала липкую, остывающую лужу, передернулась, приоткрыв рот, попробовала капельку с пальчика. Посмотрела на Хозяина с сомнением.
— Можно-можно, ешь! — усмехнувшись, кивнул тот. Я переводил взгляд с него на нее, и обратно, не веря — как же так? Это моя КРОВЬ, моя пища!
— А мне что, загнуться? — не выдержав, крикнул я, видя, как быстро кончается кровь на полу.
— Заткнись, — спокойно и не глядя на меня, ответил мучитель. И я заткнулся. Все, сегодня мне ничего не светит.
Я отполз в угол, испытывая тремор, сел там обняв колени и раскачиваясь. Что я здесь делаю?!
— Хозяин, там Студент пришел, просится, вроде, сказать хочет чего-то, — нерешительно поскребся Дамир.
— Да? Ну, пусть заходит!
Неестественно подворачивая ноги, в дом заполз этот мерзкий дохляк, Яшка-студент.
— Ну, чего тебе? — уставился на него Хозяин.
— Э-хмм, а-а-э-э… завел трупак мычать перерезанным горлом. Меня разобрало, и я заржал — уже насрать на все! Все равно не накормят!
— Ах, да! Я и забыл, — ответил ему Хозяин, на меня же — по нулям. Да и пошел он. Я показал «fuck» нажравшемуся содержимого моего нутра кошмарику, она испуганно скрылась в темноте.
— Ну, пошли! — кивнул Хозяин. — И ты тоже! — криво глянул на меня.
— Пошли, — пожал я плечами. А че еще делать?
Мы дошли уже почти до озера, когда до меня допетрило — а солнце где?! Ведь по-идее день должен быть в самом разгаре. Но нет, луна и звезды на чистом, черном небе.
— Вот, блядь, ни хрена не понимаю! — сказал я, но на меня никто не обратил никакого внимания: ни Яшка-трупак, ни Дамир, ни Хозяин этот хренов.
— Ну, и пошли вы в жопу, — равнодушно парировал я. Вот уроды! Хотя, че-то я забылся — сам такой. Гниющее неестественное зло. Как-то упускаю это обстоятельство.
Приволоклись к озеру, я намеренно отстал — не хотел их видеть. Задрали, блин.
Они уж все собрались, выстроившись плотными кучками вдоль берега. Там явно что-то происходило, но из-за спин я не мог разглядеть — что? Подошел, попрыгал — нет, не вижу! Там кто-то скулел, Яшка вопил чего-то, совершенно не понять. Плюнул да пошел шататься в зарослях — не больно-то и интересно! Вообще, нафига мне их дела? Не хочу, не интересно. Вот бы если пожрать… Да и то, чего уж теперь! При жизни и не такое терпел, так че же, мертвому и подавно по хрену!
Шел-шел, вышел к какой-то протоке, ну вобщем, здесь озеро и через какое-то расстояние — еще одно, и длинная полоса воды соединяет их. Подошел к этой протоке, наклонился посмотреть. То, что я увидел, мне не очень понравилось: остановившиеся, потемневшие глаза, щеки запали, наркотические глубокие тени залегли на веках. Стянул рубаху осмотреть тело, встал на колени у воды, склонился пониже. Я думал, худее уже некуда, но похоже, и вовсе оборачиваюсь мумией. На плече что-то темнело, смутно знакомое. Машинально потрогал это, всмотрелся — бог ты мой, да ведь это тату! Мой Летучий Мышь — шут в колпачке и со злыми зубками, очень сложной работы! Я так гордился им при жизни. Он нравился девченкам. Я был… панком!!
