Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами
На прошлой неделе мы с Хоуп колесили по центру города, пытаясь найти, где бы поставить машину. Вдруг с огороженной площадки перед «Торнз маркет» вывернула красная «вега».
Ура! — закричала Хоуп.
Здесь нельзя парковаться, — заметил я. В машине было душно, пахло псиной и потными подмышками, мне не терпелось выбраться на воздух. И все-таки я чувствовал, что нельзя занимать эту огороженную площадку.
Это место создано как раз для меня, — возразила
Хоуп.
Мы выбрались из машины, и Хоуп перебросила через плечо яркую полотняную сумку. Она всегда носила с собой эту сумку, а в придачу к ней обычно еще и пластиковый пакет.
— Запри, — распорядилась она.
Я запер машину, не понимая, однако, зачем. Что в ней можно украсть? Значок Дня отцов, пакет с воздушными шариками, голубую пластиковую расческу «Гуди» на передней панели. Ах да, там же упаковка валиума!
Хоуп опустила руку в сумку и вытащила электрический будильник.
— У тебя есть десять центов?
Я залез в карман, ощутив собственную худобу, и нащупал монетку.
— Вот. — Я протянул ее Хоуп.
И тут я заметил, что счетчика здесь нет.
Хоуп, здесь же нет счетчика!
Знаю, — ответила она, наклоняясь и опуская монетку прямо на асфальт, перед машиной. — Это церковная десятина. Мне нравится благодарить Бога, когда он делает мне что-нибудь хорошее.
В «Торнз маркет» Хоуп долго выбирала между сандвичем с тунцом и сандвичем с индейкой. Поэтому, хотя сзади уже выстроилась очередь, она вытащила свою белую Библию. Торопясь, самостоятельно провела всю процедуру гадания.
— «Урожай», — сказала она. — Я попала на слово
«урожай».
Она на секунду задумалась.
— Ведь индеек кормят зерном, правда? По-моему, да. Так что это достаточно близко к урожаю. — Она улыбнулась озадаченной продавщице, недовольно взирающей на нее из-за прилавка, и заявила: — Я возьму индейку. Она ближе к урожаю.
Мне поначалу тоже казалось странным постоянное гадание на Библии и доме доктора. Правда, скоро я привык к этой особенности, как и ко всему прочему.
А потом и сам начал этим заниматься. Даже странно, насколько притягивающим было гадание. Когда, например, я спрашивал, хочу ли новый альбом «Супертрэмп», а палец попадал на слово «голод», я не сомневался, что альбом — прихоть и я должен экономить деньги. Получалось примерно то же самое, как, решая задачу, заглядываешь в конец учебника и смотришь ответ.
Или, еще вернее, это напоминало совет кого-то из родителей.
Неопалимая купина
Ферн Стюарт была женой пастора и близкой подругой моей матери. Она отличалась белозубой улыбкой, которая обычно сверкала над блюдом румяных печений. Ферн пекла их специально для меня. Она жила вместе со своей семьей в Амхерсте в уютном доме на вершине небольшого, ярко-зеленого холма. Рядом с домом росла березовая рощица — так близко, что ветки деревьев касались черепичной крыши.
Ферн была образцовой женой пастора: вместе с моей мамой ходила покупать кольца для салфеток, сделанные из тикового дерева, обожала разговоры о современной поэзии и часто посещала местные картинные галереи. Она рано поседела, стриглась коротко, а украшением ее прически обычно служила широкая черная бархатная лента, которую она повязывала почти на лбу. Говорила с легким британским акцентом, хотя, насколько я знал, выросла в штате Калифорния, в городке Вакавилл. Семья Стюартов любила устраивать лыжные прогулки в Стоув. Еще они заказывали покупки по почте, в фирме «Петерман и Бин». Ферн носила удобные, без каблуков, мягкие мокасины из «Толботс» и маленький золотой крестик на шее, А когда ей что-то очень не нравилось, она не произносила грубых слов, а говорила «чепуха».
Когда мои родители разошлись, нам с мамой оказалось негде жить. Дом надо было продавать, а полученные деньги — делить.
И Ферн приютила нас.
Она устроила нас в доме по соседству с собой. Квартира располагалась в полуподвале, и мне очень понравились толстые оконные стекла, медные трубы и настоящие дубовые полы с широкими-широкими досками. В течение нескольких месяцев я одну часть своей жизни проводил в этой квартирке, а вторую — в доме Финчей, в комнате рядом с ванной, которую Хоуп специально для меня освободила.
Мы с мамой часто обедали у Стюартов. Семья эта действительно отличалась теплотой и гостеприимством. Казалось, все они целый день с нетерпением ждали, когда же я появлюсь.
У всех четверых детей были ослепительные, безупречные белозубые улыбки. Как на картинке. У девочек — ямочки на подбородках. Они были такими чистыми, розовыми, сияющими и безупречными, словно только что вылезли из горячего душа.
Ферн ставила на стол аппетитно дымящееся блюдо брокколи с домашним сырным соусом. Ее сын тут же брал мою тарелку и наполнял ее первой.
— Даже если ты не любишь овощи, все равно по достоинству оценишь мамино кулинарное искусство, — говоря это, он подмигивал.
Старшая сестра игриво толкала его в плечо:
— Да уж, Дэниел, мама научила нас и фасоль любить!
Все за столом смеялись. Потом брались за руки и произносили молитву.
Мне эти люди казались необыкновенными и экзотическими, словно звери в зоопарке. Раньше я никогда таких не видел. Я даже не знал, хочу ли я стать одним из них или предпочел бы просто наблюдать, фотографировать и делать заметки. Разумеется, Ферн, в отличие от моей мамы, никогда не сбросит с веранды рождественскую елку и не испечет никому из своих четверых детей на день рождения пирог из крахмала. Больше того, Ферн наверняка не способна одновременно курить и есть сандвич с копчеными устрицами.
На уровне мозжечка я чувствовал, что эти люди — нормальные, а сам я отношусь скорее к таким, как Финчи, чем к таким, как Стюарты.
Красивый выпускник частной школы Дэниел не мог бы сидеть у Финчей в гостиной, показывать пальцем на собаку и смеяться над маленьким Пухом — мальчишка лежал на полу со спущенными штанами и довольно хихикал, в то время как собака лизала ему пипиську. Трудно представить, что Дэниел полюбуется этим зрелищем, а потом спокойно повернется к телевизору — просто потому что он уже привык ко всему.
В конце концов мама нашла нам собственное жилье. Это была половина большого старого дома на Дикинсон-стрит, в нескольких милях от Стюартов, вверх по той же улице. Ей очень нравилось то, что буквально через дорогу от нас когда-то на самом деле жила Эмили Дикинсон.
— Знаешь, я ведь такая же блестящая поэтесса, как она.
И мне кажется, что в данную пору жизни я должна находиться именно здесь,
А мне нравилось то, что теперь мы живем намного ближе к Нортхэмптону и к Финчам. Теперь уже маме не обязательно было возить меня к ним, я мог самостоятельно доехать на автобусе. В новом доме мне достался какой-то угол, даже без двери — мама явно не рассчитывала, что я буду проводить здесь много времени.
Доктор Финч предложил мне считать его дом своим. Он подчеркнул, что я могу появляться в любое время дня и ночи, когда только захочу.
— Просто постучи посильнее в дверь, Агнес вылезет из постели и впустит тебя.
Кроме того, я чувствовал, что Хоуп любит, когда я у них бываю. И Натали тоже. Хотя постоянно она жила в Питтсфилде со своим официальным опекуном, тем не менее часто появлялась в Нортхэмптоне. А как-то раз она даже сказала, что если бы я там жил постоянно, то и она осталась бы навсегда.
Поначалу мне казалось странным, что у Натали опекун — ведь у нее есть родной отец. Но оказалось, доктор Финч считал, что человек имеет право выбирать собственных родителей. Поэтому в тринадцать лет Натали выбрала одного из пациентов отца, Теренса Максвелла. Ему было сорок два года, и он был богатым. Она жила с ним и ходила в частную школу, которую он же и оплачивал. А Вики вместе с компанией хиппи кочевала по всей Америке от амбара к амбару. Примерно каждые полгода Вики приезжала домой, в Нортхэмптон, на побывку.
Так я постигал, что жизнь диктует изменчивость условий. Значит, ни к чему нельзя ни особенно привыкать, ни тянуться душой. В каком-то смысле я ощущал себя путешественником, первопроходцем. А это соответствовало моей глубинной тяге к свободе.
Единственной проблемой оставалась школа. Мне только что исполнилось тринадцать — седьмой класс государственной средней школы в Амхерсте. Начальное образование потерпело полный крах — в третьем классе меня оставили на второй год. Потом, после развода родителей и переезда в Амхерст, я перешел в новую школу, но и там тоже ничего хорошего не получилось. Ну а теперь мне предстояло кое-что похуже.
С самого первого дня, как только я вошел в дверь и ощутил устойчивый запах хлора, я понял, что проучусь здесь недолго. Хлор означал бассейн. Бассейн означал принудительное плавание. А это, в свою очередь, означало не только необходимость ходить перед всеми в одних плавках, но снимать эти плавки на виду у других мальчиков, когда кое-что у меня съежилось от холода.
