Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
Ушей мне не прокололи только потому, что моя мать считает ношение серег варварством.
Мои волосы были светлые, густые и прямые. Это нарушало канон, созданный для меня моей матерью, – я должен был носить локоны длинные и обильные. Каждый вечер моя няня готовила груду бумажных папильоток, и полчаса уходило на то, чтобы навертеть на них мои непослушные волосы. Так ночи я проводил с ворохом бумаги на голове. Чтобы регулярно завивать меня, нужен был регулярный приток бумаги. И няня снимала одну за другой книги с полок библиотеки моего прадеда. Так постепенно с них исчезли Пушкин, Грибоедов, Расин, Державин и Hugo. По ночам, когда я спал, стихи просачивались мне в голову, и так, питаясь ими из года в год, я сделался поэтом. Восьми лет я написал в сотруд<ничестве> с моим старшим братом < стихотворение >, которое позже я опубликовал в “згА Якабы”: “Охоту на джи”.
хутараджи
пинчирга джи
тулиту
нитуту
феташи
меташи
камбр4
Тогда решили, что мне пора учиться, и отдали меня в школу.
Мое появление в гимназии одетым девочкой вызвало переполох. Инспектор энергично протестовал. “Пусть это будет первым случаем совместного обучения”, сказала моя мать, – так я был принят в мужскую гимназию. Я быстро стал испытывать уродливость моего положения. Мои однокашники привыкли меня бить и щипать, а гимназисты старших классов всячески пытались меня развратить и растлить.
Эта обстановка развила во мне преждевременно мой пол. Пользуясь привилегией своего положения, я продолжала бывать в обществе девочек, отношение к которым сильно изменилось. И мне еще не было двенадцати лет, когда я изнасиловала одну из моих подруг. В дело вмешали полицию. Мировой судья, отдав меня на поруки родителям, потребовал <от н>их снять с меня женское платье. Вечером этого дня, последний раз гуляя в юбке, я развлекался во дворе нашего дома, прыгая с земляных кубов, оставшихся от выемки почвы, которую делали по соседству с нами, где отец мой строил новый дом. Возвышавшиеся на <нрзб>, они имели бока неравной высоты. Прыгая с низкого, я отбежала <нрзб> назад, чтобы разбежаться, и полетел назад. И я умерла.
После этого все во мне изменилось. Я стала дурнеть, нос вытянулся, волосы почернели, ноги переместились и скривились, я перестала расти. Из доброй я стала злой, бездарной, лживой и преступной. Из гимназии меня выгнали, и я опустилась в среду уличных мальчишек. Еще немного, и я превратился в форменную блядь.
<VI. 1922 Paris >
Игорь Терентьев
Рекорд нежности. Житие Ильи Зданевича
Ранние годы поэта, его детство никого не касаются. Известно только, что тогда был необычайно красив. В отрочестве он окончил Тифлисскую гимназию, в юности Петербургский университет по юридическому факультету, а молодые годы провел между Кавказом, Петербургом, Москвой и Парижем, где выступал публично с лекциями, чтением чужих стихов и просто так.
Общие знакомые передают анекдоты о “Школе Поцелуев”, открытой будто бы Ильей где-то на Севере, говорят о блестящей речи, произнесенной им в Кисловодске, кутежах, о распутстве, дерзости и веселом нраве добродушного, эгоистичного, сухого, сентиментального, сдержанного, запальчивого и преступного молодого человека.
Вызывая в людях не только уважение, презрение, злость, но и участие, Илья много слышал полезных наставлений от родственников и друзей, которые всегда чувствовали, что юноша пойдет далеко.
Молодой человек слушал всех и все наставления исполнял, уделяя каждому неделю, месяц или год. Но в то же время, безо всякого признания, – по собственной доброй воле – Илья стал поэтом. Это случилось давно и обнаружилось в прошлом году, когда в Тифлисе выскочила оранжевая блоха – первая книга поэта – “янко круль албанскай”1.
Кинематографический снимок всех звуков, которые слышали и хотел бы слышать Илья в течение 2о с лишним лет!
Увертюра к дальнейшим драмам поэта, что теперь вышли и печатаются.
Все людские пороки растянуты в “янке” до предела:
Стяжательство – янко ловит нелюбимую блоху и пишет на ней “собственность янки”.
Нище<н>ство и отсутствие пола – “янко ано в брюках с чюжова пличя абута новым времиним”.
Трусость – “папася мамася”, “анаванёй двуной”, глупость и гордыня – “ае бие бие бао биу баэ”.
Сюжет простой: проходимец янко набрел на каких-то разбойников, которые в это время ссорились. Как человек совершенно посторонний и безличный – янко приневолен быть королем. Он боится. Его приклеивают к трону синдетиконом, янко пробует оторваться, ему помогает в этом какой-то немец ыренталь: оба кричат “вада”, но воды нет и янко падает под ножом разбойников, испуская “фью”. Вот и все. Это сюжет для вертепа2 или театра марионеток.
Можно видеть тут 19 век России.
Гадчино3, дубовый буфет и Серафима Саровского4.
Голос Ильи Зданевича слышен в “янке” достаточно хорошо, видна и постановка его на букву “ы”, что позволяет легко брать верхнее “й”:
“албанскай изык с русским
идет от ывонного"
“ывонный” язык открывает все чисто русские возможности, которые в “янке”, однако, не использованы: там нет ни одной женщины, ни одного “ьо”, – ни капли влаги.
Необыкновенная сухость словесной фактуры, твердая бумага и обложка цвета окаменелой желчи – заставили многих принять Илью Зданевича как академиста и бюрократа.
Поэт разделил судьбу своего героя: ему не хватило “воды”! Температура 41°! Твердый нос! Зданевич ищет душевную мягкость (слюни любви): так образовался позыв к анальной эротике! Заболевает брюшным тифом! Пишет новую драму – “асел напракат” – компресс из женщины, который молитвено прикладывается без разбора то к жениху “А”, то к “Б”, то просто, по ошибке, – к ослу.
Все неприлично любовные слова в беспричинном восторге юлят, ются, вокают, сяют, переслюняя самого юсного поэта – Велимира Хлебникова:
напЯляя клЮсь яслюслЯйка вбильЕ пиизЯти
ибУнькубунь кЕю халЯвай пЕк
иффЯфсы цвиЮтью унАби лЮпь
гяенЯй талЕстис мавзЕпит казЮку качЮчь
разивАю юпАпяк фЕйки падвЯски
зОхна
кОзлик липИть блЯ рЮши пыжЫ
мЕдик нЕм фафлюфЮк лЯп алюмИний
Абъюбясь хЕи мЯкоть яЕю
